Турецкие письма - Келемен Микеш

князя, он передает графу Бонневалю[422] все полномочия, чтобы тот, пока князь прибудет сюда, вел его дела и распоряжался его добром. Для меня это — большое облегчение: будет к кому посылать тех, кто жалуется. Бедный господин наш, ежели бы видел это, сокрушенно покачал бы головой: не понял бы он сына, который вручает свое имущество чужому человеку, а не тем, кто с детства служил отцу его. Но могу оправдать молодого князя тем, что слуг отцовских он не знает, Бонневаля же еще в Вене, до того как тот отрекся от христианской веры, знал еще генералом; в Порте тот, слава Богу, все меньше пользуется доверием. Господь так распорядился, чтобы те, кто хочет ему следовать, учились на своих ошибках. Ты пишешь, кузина, что вместо визиря, которого сместили в прошлом месяце, новым визирем стал Силиктар-ага[423]. Таков мир! Можно, наверно, предположить, что он, новый визирь, более пригоден для войны, поскольку и четырех дней не прошло, как здесь, в городе, объявили войну с москалями[424]. Пускай воюют, мне все равно, нам от этого ни вреда, ни пользы. Лишь бы Господь дал нам покой и сохранил разум наш. Аминь.

120

Родошто, 15 maji 1736.

Не думай, кузина, что мы тут умерли; я еще жив, потому как — ем и пишу[425]. Мертвые же, насколько мне ведомо, ни того, ни другого не делают. Тело наше насыщается каждый день, но разум наш на голодном пайке, не имея никакой радости. У всех тут — свои болячки, они тоже переживают, но я — вдвойне. Я чувствую свою боль, но должен видеть и боль всех других, хотя не могу им ничем помочь. Никогда я не был в таком положении, и не дай Бог, чтобы испытать его когда-нибудь снова. Нет у меня даже самого малого утешения, Господь Всемилостивый действительно оставил меня одного. Каждый день я вижу много досадного, но милость Божья позволяет мне не принимать все это близко к сердцу. Те, с кем я чаще всего нахожусь бок о бок, кто больше всего говорит мне добрых слов, кто выказывает мне самую большую дружбу, как раз те и хотят запятнать мою честь. Минута моего хорошего расположения духа — для них отрава, мрачное мое настроение — для них радость. Что ни день, они вновь и вновь плетут обвинения против меня. Причина, кузина, в том, что я не хочу раздать им княжеское добро. А ежели не раздаю, они думают, что я держу его для себя. И пускай говорят, лишь бы я шел правильным путем.

Война в Европе утихла. Польский король Август и неаполитанский король Дон Карлос отдали лотарингскому герцогу за Лотарингию — Тосканское герцогство, Лотарингию же француз отдал королю Станиславу, пускай владеет ею до конца жизни, так что каждый удовлетворился своей частью. Здесь, у турков, разгорается другая война, с москалями. В Константинополе уже выставили бунчуки, это знак войны, и через месяц визирь двинется с войском на брань. Господь, который направляет все на свете, да принесет нам утешение.

121

Родошто, 15 augusti 1736.

На несколько писем моих я от тебя ответа не получил. И уже стал было уверять себя, милая кузина, что ты ушла с визирем в лагерь. Но ведь и оттуда можно было бы прислать ответ на мои письма. Здесь слышно, что визирь стоит лагерем у Дуная, москали же в Татарии охотятся на татар[426]. Пускай хоть всех съедят, мне не жалко, жалко только, что здесь мы живем такой печальной жизнью. Увяли наши сердца и наши души, слышатся одни вздохи. Получил я от князя несколько писем, которыми немного утешил своих товарищей. Но утешения хватает на три дня, потом снова все начинают вздыхать. Мне приходится успокаивать и подбадривать каждого; самому мне утешение нужно больше, чем другим, однако меня утешает только Господь, Он дает силы нести мой крест. Приходится мне подавлять грусть в самом себе, бесполезно было бы делиться своими бедами с другими. Самое трудное, что должен я себя сдерживать и делать вид, будто чувствую себя лучше всех, хотя сердце мое — в отчаянии. В каждом письме князь пишет, что приедет, но его все нет и нет. Нужда растет, беды и жалобы множатся, а люди, не зная, кого винить, и постоянно видя меня, обращают жалобы ко мне. Я бы не жалел об этом, ежели бы мог им помочь. Куда нас направляет Господь, к тому мы и должны приспосабливаться.

Часто вспоминается мне предсказание бедного нашего господина. Однажды, когда я отчитывался ему о покупках (потому как тем, что требовалось из одежды и домашней утвари, ведал я, и человек, который делал по моему распоряжению покупки, отчитывался передо мной, я же этот расчет показывал князю), и невредно будет сказать заранее, что у бедного был такой характер, что в расчеты он не вникал, не смотрел, за что отдано тридцать или сорок талеров, но ежели что-нибудь было куплено очень дешево, за десять или двенадцать полтур, или очень дорого, то в таких случаях он всегда искал подвох, — словом, в расчете зацепился он за что-то, стоившее несколько полтур, и стал сердито мне выговаривать, что тут дорого заплатили, не надо было так дорого покупать. Я, противу своего обычая, возразил, потому как мне показалось, что он усомнился во мне, и я сказал мрачно: ежели он во мне сомневается, то пусть прикажет другому, пусть другой занимается покупками. На это бедный ничего не отвечает, только отдает мне в руки расчет и отворачивается, как я того и заслужил. Я ухожу. На другой день он ничего мне не говорит, я же напрасно жду; еще день, он опять молчит. Мне стало тяжело, потому как я понял, что поступил глупо. На третий день я уже не могу терпеть, вхожу к нему в кабинет, кланяюсь ему, со слезами на глазах целую ему руку и прошу прощения. На это великий человек обнимает меня и говорит: прощаю тебя, часто будешь ты меня вспоминать, когда я умру, часто будешь думать обо мне, но будет поздно. Ежели тогда я слушал эти слова плача, то и теперь вспоминаю их со слезами в глазах. Ибо все так и случилось. Так захотел Господь, да будет благословенно святое имя Его... Я говорил уже, что грустное письмо должно быть коротким, а потому заканчиваю.

122