Турецкие письма - Келемен Микеш

прекрасная вещь, милая кузина, благодеяние! Никто и никогда из-за этого не обеднел, но много богатых домов рухнули из-за того, что не следовали велению быть щедрыми. Щедрость приносит в мир неоценимую пользу, но ежели даже польза эта и не видна (чего не может быть), то какую радость чувствует благородное сердце, когда оказывает кому-то благодеяние, помогает кому-то в беде. Присмотримся внимательно к себе, и мы увидим, что сердцу нашему это доставляет веселия больше, чем ежели бы ты плясал с утра до вечера. Не будем смущаться тем, что прекрасный пример щедрости подает нам император-язычник: вечером ему в голову пришла мысль, что в этот день он не совершил ничего хорошего, и он сказал: нынешний день я потерял, ибо никому не сделал добра[408]. Намедни читал я, что на могиле одного щедрого человека написали следующее: что я потратил, то утратил, что имел, отдал другим, а что отдал другим, то сохранил навечно[409]. Но я не боюсь, кузина, что меня съедят мыши за скупость, как это случилось с одним польским королем[410]. Ну, а как наше здоровье? Давно я не получал от тебя писем, уже, поди, дня три. Полатети!

110

Родошто, 12 martii 1735.

Пожалуй, этот месяц я бы назвал скорее маем, такая стоит здесь прекрасная погода. Погода эта куда веселей, чем моя душа, потому как уже несколько дней не вижу я господина нашего в таком настроении, как прежде. Ежели он и скрывает что-то, все равно заметно, что гнетет его какая-то печаль. Хорошее расположение духа, свойственное ему от природы, теперь появляется все реже и словно бы через силу. Добавлю еще, что уже какое-то время крупное тело его быстро худеет, да и лицо сильно осунулось. Все это, милая кузина, очень меня тревожит: ежели причина тут — душевная тоска или какой-то недуг, или сразу то и другое, то надо ли удивляться, ведь чем ярче горит свеча, тем быстрее тает. Здесь сейчас находится важный священник иезуит, и господин наш проводит много времени с ним и с рабочими, которые строят для него дом и разбивают сад. Кроме надежды на Господа, утешаю себя лишь тем, что господин наш обладает очень сильной натурой и его пятьдесят девять лет должны даваться ему легко. Знаю, утешение это строится на песке, и счастлив тот, кому не нужно бороться с болезнью: как ты ни силен, а перед болезнью не устоишь. Но положение наше таково, что в горестях приходится искать какую-то надежду, хотя, будь я хорошим христианином, этого и не стоило бы делать, ведь на все воля Божья. Но когда мы сильно любим кого-нибудь, то видимое заставляет нас забыть невидимое. Чтобы совсем уж не заканчивать письмо проповедью, напишу, что Абдулла, которого сейчас поставили агой янычар и который много лет был возле нас как чорбаджи[411], на своем новом высоком посту соблюдает свои обязанности по отношению к господину нашему, вчера прислал прекрасного коня и с ним всякие персидские подарки. Милая кузина, ежели бы через несколько дней я мог написать тебе какую-нибудь хорошую новость, уж как бы я смеялся, потому как сейчас мне совсем не до смеха.

111

Родошто, 25 martii 1735.

Милая кузина, если прошлое письмо я писал с беспокойством на душе, то это пишу в полной тоске, потому как господина нашего вижу сейчас не в самом лучшем состоянии. Болезнь его проявилась с большой силой. Позавчера в восемь вечера он, как обычно, собрался раздеться ко сну, его тряс озноб; я был рядом, и он спросил меня, не мерзну ли я? Я ответил, что на дворе довольно тепло, так что я не мерзну. Он на это ответил, что сильно зябнет. Я сначала испугался было, но потом подумал, что сейчас, весной, в здоровье его должно наступить какое-то изменение. Господин наш раздевается и ложится, я ухожу к себе. Через некоторое время за мной приходят и говорят, что его тошнит. Я говорю: может, он что-то такое съел, и желудок не выдержал. На другое утро, в шесть часов, когда он обычно одевается, я иду к нему, но, увидев его, чуть не падаю от испуга: лицо его, которое всегда было румяным, так пожелтело, будто выкрашено шафраном. Уже два дня он чувствует большую слабость, его непрестанно знобит, словно вся кровь его в грязь превратилась, так он весь пожелтел. Поскольку сегодня праздник[412], он оделся и прослушал большую мессу, но неудивительно, что поел он очень мало. Боли он никакой не чувствует, только сильное изнеможение. Милая кузина, будем молить Бога, чтобы поддержал Он этого великого человека, которого даже враги его считают великим.

112

Родошто, 8 aprilis 1735.

То, чего мы боялись, произошло. Господь вверг нас в сиротство и забрал от нас нашего милостивого господина и отца, и случилось это сегодня в три часа утра. Поскольку нынче Страстная пятница, мы должны возносить слезные молитвы как небесным, так и земным отцам нашим. Господь приурочил кончину господина нашего к сегодняшнему дню для того, чтобы освятить жертву его, смерть его заслугами Того, кто умер в этот день ради нас. Судя по тому, какую жизнь прожил наш господин и какой была его смерть, верю я, что сказано было ему: «ныне же будешь со Мною в раю»[413]. Прольем же обильно слезы наши, ибо туман скорби опустился на нас. Но давайте оплакивать не доброго отца нашего, потому как его после всех его страданий Господь вознес в небесное царство, где даст ему напиться из чаши радости и восторга, — нет, оплакиваем мы самих себя, кого обрекли на сиротство. Невозможно описать, какой плач и какая скорбь владеют всеми нами, даже людьми самого низкого ранга. Посуди сама, если можешь, в каком состоянии пишу я это письмо; но поскольку знаю я, что ты очень хотела бы знать, как умер бедный господин наш, попробую как чернилами, так и слезами описать это, пускай тем самым увеличу и свою горечь.

Кажется, последнее письмо я написал тебе двадцать пятого дня минувшего месяца. В последующие дни бедный господин наш все больше слабел, но все делал по заведенному порядку, хотя и очень недолго; даже в таком состоянии до 1 апреля работал на токарном станке. В тот же день охватил его сильный озноб и еще больше лишил сил. На другой день ему стало