У Пяти углов - Михаил Чулаки

Появился и Филипп почти сразу же, и Смольников тут же устремился к нему навстречу, почти что раскрывая объятия.

— Старик, дорогой, извини, мы с Ваней мчались успеть, но мы же сейчас в Репино. Надо было ловить мотор, а мы на электричку. Понадеялись, опоздали. Извини! Уже в самом конце появились, не хотели заходить.

Феноменов подтверждал каждую фразу кивком.

Ксане сделалось досадно вдвойне: значит, они слышали отсюда из фойе только финал — самую слабую часть. Слышали только финал — но будут судить обо всей симфонии.

Теперь Смольников увидел и ее — сначала, видимо, не узнал, потому что знакомы они довольно-таки поверхностно, но, осознав, что она явно имеет отношение к Филиппу, вспомнил,

— О, твоя очаровательная жена! Очень рад! И вы тоже извините нас с Ваней. Железнодорожное расписание составлено так неудобно: на одну электричку опоздали мы, а следующая опоздала сама, пока добиралась из Выборга.

Забыл, как ее зовут, вот и крутится, старается нагромоздить побольше слов. Да он и всегда так говорит. И неплохо получается. Кому другому болтливость не шла бы, а ему идет.

И все равно надо уйти со второго отделения! По семейным причинам. Мало ли какие могут быть семейные причины. Хотя и остаться бы хорошо — проявить великодушие. Одновременно бы — и уйти, и остаться!

А фойе уже заполнили поздравляющие, целующие. Брабендер с Брабендершей, конечно, впереди всех. Поздравляющую толпу прорезал Аркадий Донской — отчужденный и холодный, во фраке, с печатью вдохновения на высоком челе, а может, печать утомления похожа на вдохновение, — он проследовал в артистическую, готовиться к новому служению Музыке. Смольников устремился за ним, громко говоря Феноменову:

Идем, Ваня, я тебе покажу, как эта штука з партитуре!

Ну ясно, Феноменов напишет статью о новом сочинении Святополка Смольникова. А о новой симфонии Варламова не напишет. Чего-нибудь напишет Богданович. Может быть. Но разве можно сравнить: статья Феноменова или коротенькая заметка Богдановича!

Надо сказать Филиппу, чтобы уйти. Но к нему не пробиться сквозь поздравляющих. Ксана вспомнила, как перед концертом ей все говорили, как она прелестно выглядит. Вот и ему сейчас врут так же. Николай Акимыч стоял в стороне. Его почти никто не знал, никто и не поздравлял поэтому. И чего он здесь стоит? Прогулялся бы по фойе для публики, там часто какие-нибудь выставки, что-нибудь из истории филармонии — это бы ему по интересам.

Среди поздравляющих Ксана увидела около Филиппа незнакомую даму. Или где-то ее раньше встречала? Да это же та, которая шла по проходу с букетом белых цветов — будто Филипп невеста! И вот мало ей, пришла еще раз поздравить. Или еще раз подставить ручку? Что-то сказала, улыбнулась, и Филипп тоже ей заулыбался. Галантность-галантностью, но совсем не обязательно столько ей улыбаться. Хорошо, хоть букет ее не прижимает к груди. Где-то оставил. А Лизы его драгоценной не видно. Интересно, совсем ее нет на концерте, или не зашла поздравить? Конечно, незачем ей являться сюда, раз она его не ценила раньше, но могла бы все-таки прийти. И сын.

Наконец поздравляющие почти отхлынули, только дама с белым букетом почему-то не уходит, неужели не все высказала? Не все восторги? Ксана подошла, сказала даме:

— Извините, — и отвела Филиппа чуть в сторону: — Давай уйдем со второго отделения. Смольников-то не был на твоем!

Филипп посмотрел как-то свысока, дернул головой по своему обыкновению — додергается когда-нибудь до тика! — и сказал назидательно:

— Отвечать ему тем же — это мелко. Зачем выглядеть мелочным?

Как он все примитивно понял! Ну да, Ксана сказала, что нужно уйти — но в широком смысле, а не буквально. Уйти — да, показать, что не унижаешься до низкопоклонства перед Смольниковым; уйти — но проявить великодушие, может быть, даже остаться. Но чтобы Смольников чувствовал: мог Филипп уйти, но не ушел, потому что выше мелочных счетов. Так нужно понимать, а не буквально! Уж кто-кто, но Ксана никогда не унижалась до мелочной мести. Ни в театре своем…

— Да не о том же я вовсе! Не уходить, но чтобы он почувствовал! Уйти — высказать отношение!

— Не знаю, как это — отношение? Уйти — это спуститься вниз, надеть пальто, выйти на улицу — и домой. А как еще?

— Ну неужели непонятно?! Неужели все так буквально?!

Как с ним говорить, если он не понимает элементарной мысли?!

Снова явился Виталий Георгиевич:

— Третий звонок! Пожалуйста!

Ну вот — и не ушли, и вообще никак не выразили отношения.

Смольников вышел из артистической — опять вместе с Феноменовым — и быстро пошел через фойе, что-то рассказывая своим высоким голосом. Ксана шла в ложу и слышала, как Смольников ее догоняет.

Она уселась было на прежнее место, но, когда Смольников подошел и сел сзади рядом с Филиппом, Ксана попыталась уступить ему место: ведь его отделение, пусть сидит впереди. Попыталась привстать, но Смольников усадил ее, надавив руками на плечи:

— Сидите-сидите, что вы!

Тогда Ксана повернулась к нему, их лица оказались совсем рядом.

— А где же ваша жена? Ее бы усадить в первый ряд.

— Она сегодня занята. Представляете, читает лекцию в каком-то клубе. Не то про Ван Дейка, не то про Водкина-Петрова. Она же ведает не музыкой, а живописью. Какой-то нонсенс, правда?

У него то и дело проскальзывали — беспомощные детские интонации, и это ему шло.

— Перенесла бы лекцию ради такого события.

— Не может! Для нее это очень важно — лекция. Она меня не очень-то жалует как творческую личность. Чуть ли не единственная, представляете? И чтобы именно жена. Впрочем, и принято говорить женам: «Ты у меня единственная!» Какой-то нонсенс. А вы признаете в Варламове творческую личность?

Кажется, он даже с игривостью слегка толкнул Филиппа локтем. Тот постарался улыбнуться и невольно дернул головой.

Надо было сказать твердо: «Да, признаю!» Чтобы поставить этого Смольникова на место. Дать наконец понять, что она осуждает его за то, что он не по-товарищески проигнорировал симфонию Филиппа. Дать понять! К тому же Ксана и на самом деле признает в муже творческую личность… Но зачем же совсем огорчать Смольникова, чтобы думал, будто он несчастнее всех.

— И признаю, и не признаю. Можно смотреть субъективно или объективно. Или субъективно-объективно — и все выйдет по-разному.

Может быть, Филиппу хотелось бы, чтобы она ударила в фанфары в его честь, как только что в финале его симфонии, — нет, ударяют во что-то другое… в литавры… очень похоже: фанфары — литавры… Но он не дождется. В фанфары пусть ударяют дамы вроде той с белыми хризантемами. А она судит объективно. Или субъективно.

Смольников как-то смешно выставил вперед свою мефистофельскую бородку. Смешно и мило.

— Французы говорят, что для камердинера нет великого человека. Наверное, и для жены.

— А кто мы сейчас? И кухарки, и домработницы, и эти… камердинерши. И уж после всего — жены.

Интересно поговорить с умным человеком, но уже расселся оркестр. Поворачиваясь лицом к залу, Ксана еще раз скользнула взглядом по мефистофельской бородке Смольникова и опять пожалела, что Филипп отказывается отрастить бороду, которая его бы облагородила и украсила, — не мефистофельская, такая не пошла бы к его кругловатому лицу, а полукруглая, шкиперская.

Встреченный редкими нерешительными хлопками, появился Аркадий Донской, деловито поправил партитуру, дал знак оркестру приготовиться…

Смольников назвал свое сочинение «Триптихом». И правда, это лучше, чем безликое слово «симфония». И словно бы слышится короткий смешок в самих звуках: «триптих». Все правильно: в самой музыке больше всего слышалось именно коротких смешков. Смольников ни разу не унизился до долгой плавной мелодии.

Ксане трудно было уловить связь между краткими фрагментами, складывавшимися в три отдельных куска музыки, из которых в свою очередь и сложился сам «Триптих». Трудно уловить, но связь несомненно имелась, а в том, что уловить ее все-таки не удается, Ксана склонна была винить себя, свою музыкальную малообразованность, ибо что такое балетная музыка, на которой она воспитана? Настоящие знатоки часто называют ее манежной. Да, было непонятно и скучно, все непонятнее и скучнее — но в самой скучности, как ни странно, присутствовало какое-то необъяснимое обаяние, скука оказывалась возвышенной, и Ксана сознавала, что после этих странных скачущих созвучий простая мелодичная музыка неизбежно покажется слишком примитивной, сладкой… Субъективно, конечно, но не просто непонятность присутствовала в соединении коротких созвучий — но тайна. Непонятность может раздражать, но тайна — завораживает, тайна — условие искусства! Что-то известно Святополку Смольникову недоступное ей, и чем явственнее Ксана ощущала присутствие тайны, тем более восхищалась если не музыкой, то автором.