Великое кочевье - Афанасий Коптелов

Токушев подробно рассказал о всех поступках Бакчибаева и о своем отношении к нему. Не раз у него возникала мысль о том, что этот человек не помогает, а мешает колхозу.

— А почему же ты молчал? — упрекнул Копосов. — Почему не рассказал раньше?

И тут же мысленно перенес упрек на себя: «А почему ты сам не присмотрелся к этому лжеколхознику? Не заметил? Тебе не сигнализировали?.. Это не оправдание».

— Я думал: одного погоним — другие, хорошие люди, не пойдут в колхоз, артель не будет расти, — признался Борлай.

— Наоборот, дорогой мой, прогоните Утишку — артель будет сильнее. И хорошие люди к вам скорее придут, — говорил Копосов. — Запомни, врага нельзя подпускать к порогу. А вы позволили в дом забраться. И мы тоже проглядели.

— Готовьте собрание, — сказал он в заключение. — Я к вам приеду. И сельсовету помогу разобраться во всем. По налогам этому Бакчибаеву, видать, полагается твердое задание. Его место в списке лишенных голоса, а не у вас.

Борлай успокоился. Если раньше он колебался, то сейчас понял, что начал действовать правильно.

Простившись с Копосовым, он, ободренный этой короткой беседой, поскакал домой.

На краю полосы лежали мешки с пшеницей. Миликей развязал самый большой мешок и, зачерпнув зерно, попробовал его на зуб.

— Пшеничку нам, Борлаюшка, дали самолучшую, по названию «ноэ». Поспевает рано.

Деревянное лукошко походило на новый бубен. Миликей зачерпнул им семена. Борлай сделал то же самое.

— В две-то руки мы ее живо разбросаем. Пока руками, через годок, глядишь, и сеялку привезем. Вот так вот!

Размахнулся и золотым дождем разбросил отборную пшеницу. Посмотрел на молодого сеяльщика.

— Так, так. Давай-кось веселее да ровнее пойдем. К вечеру в три следа заборонить успеем.

Пахло ранними цветами, буйной зеленью, проснувшейся землей.

Возле речки — желтые скатерти лютика, поближе к лесу — лиловые поляны кандыка, на каменистых склонах — малиновый пояс цветущего маральника, а выше вздымались дозорными в синем океане серебристые вершины, покрытые вечными льдами.

Купаясь в чистом воздухе, звенели жаворонки. Борлаю хотелось, чтобы вот так же звенела его новая песня. А петь ему есть о чем. Сколько в это утро вот таких Борлаев вышло в поле! Многие из них первый раз кидают семена в землю.

А сколько выехало в поле людей на красных ящиках — сеялках! И это все колхозники! Ведь машины продают теперь только колхозам. Многое узнал Борлай за последние годы. Он видел и сеялки, и тракторы, и огромные машины, собирающие урожай железной рукой. Еще недавно здесь у самых богатых баев ячмень работники рвали руками, а теперь у них в колхозе скоро будут железнорукие машины.

Он был на заводе, видел, как льют для машин детали. Завод казался ему большим, как эта полоса, а директор сказал, что сейчас возводят заводы в десять раз больше этого. Там будут делать сеялки, тракторы, молотилки. И для колхоза «Светает» сделают такие замысловатые и покорные машины.

Хотелось закрыть глаза, чтобы на мгновение увидеть эти машины на своем колхозном поле.

Солнце ласкало. Улыбались горы. Душа радовалась! Да и как не радоваться, коли все стало иным! Ну как же не петь Борлаю Токушеву?

Конь,Имеющий большие глаза,Не успевает посмотреть,Как мы с МиликеемЗасеем полосу,Марал,Имеющий длинные ноги,Не успеет с горы на гору перебежать,Как на колхозных поляхПоднимется урожай.

Миликей остановился.

— Ты, Борлаюшка, к меже прижимаешь меня шибко. А в полразмаха сеять я не люблю.

Борлай вскинул голову, и семена из горсти рассыпались.

— Глаза у тебя, паря, не закрыты, а идешь ты как сонный, — упрекнул Миликей. — Мыслями, видно, куда-то далеко улетел.

— Думал о колхозе.

Борлай шагнул в сторону, разбросил семена.

— А я свою «Искру» вспомнил. Вот так же наши колхозники шагают сейчас по полосам.

Миликей бросил горсть направо, повернулся налево и бросил вторую горсть: так он захватывал целый загон.

— Ты в уме прикинь: сколько мужиков по всему-то Союзу нашему вышло на пашни, и каждый думает об урожае! А государство как? Оно, государство-то наше, без хлеба не может, ртов много, каждый хочет хлебушко есть. Для торгового дела опять же надо. И раньше сторону нашу, Россию, значит, считали хлебной, а теперь Союз наш в сто раз больше хлеба собрать должен, чтобы перед другими государствами на первое место выйти.

То, что думы их в это утро совпали, пробудило в Борлае теплые, родственные чувства к Охлупневу. Он опять пожалел, что этот человек, такой близкий, умный, хозяйственный, первый помощник, все еще не состоит в великой партии большевиков, в которую входят лучшие люди всей страны.

Он спросил:

— Ты про партию думаешь?

— А то как же!.. — Миликей Никандрович остановился и заговорил потеплевшим голосом: — Ты меня прямо за сердце взял. Вы уйдете на собрание ячейки, большие вопросы там решаете, а мне обидно. Ведь я в партизанах боевым человеком прослыл, а теперь как бы в сторонке… На себя обидно.

— Пиши заявление.

Охлупнев поблагодарил его и двинулся вперед, не чувствуя тяжести лукошка с семенами. Он шел быстрее прежнего, и шаги его были легкими; пшеницу разбрасывал весело, горсть — налево, горсть — направо; шел и улыбался ласковому солнышку, теплой весне.

У межи они повернулись и, захватив опять по загону, пошли в обратную сторону.

— Поручусь за тебя, — пообещал Борлай.

— Не ошибешься, — твердо сказал Охлупнев. — Я верный человек: за Советскую власть через бои прошел.

К ним навстречу медленно шагал Бабинас Содонов. Он часто наклонялся, смотрел на зерна и, подражая Миликею Никандровичу, мял в руке землю.

— Нравится? — спросил Борлай.

— Ничего. Хорошо, — сдержанно ответил тот, а сам подумал: «Может быть, назад в колхоз позовет».

Ответ приготовил:

«Под началом жить не хочется. Теперь я куда хочу, туда и поеду, никто мне не запретит, а в колхоз приду — ты на каждый день будешь мне работу давать. Ну ладно, я начну работать до хруста в спине, а другие в это время будут у очага лежать, трубочки покуривать».

Еще одна мысль назойливо пробивалась:

«А хлеба они тут соберут много! Мешков не хватит. Каждый день начнут калачи печь».

Потушив в глазах зависть, он спросил:

— Амбар не строите? Хлеб куда девать будете?

— А ты что, хочешь нам есть помогать? — спросил Борлай, насыпая семян в лукошко.

Содонов промолчал и, медленно шагая за сеяльщиками, подумал с досадой: «Опять не позвал».

Он представил себе будущее лето. Солнце взлетало огненным глухарем все выше и выше и падало в густые леса на западе. Дни наливались жарой. Цветы на лугу повесили головы. Густая, высокая, до самой груди, золотая пшеница стояла стеной.

Содонову захотелось рвать тучные колосья, растирать на ладони и жевать твердые пахучие зерна…

Очнувшись от раздумья, он спросил с завистью:

— Молотить как думаете, ежели хлеб уродится?

— Машину обещают.

— А-а-а, машину! Хорошо!

— Будет вам, вечером потолкуете! — крикнул Миликей, зачерпнув полное лукошко пшеницы. — Семенам на меже лежать не след.

По соседнему загону вереницей шли лошади. За боронами, казалось, дышала благодатная земля.

Глава одиннадцатая

Посев закончен. Миликей Никандрович сидел в своей избе и, обрадованный успехами, писал письмо председателю колхоза «Искра»:

«…И еще в коротких строках прописываю тебе, дорогой Евграф Герасимович, что работа в нашем колхозе кипит ключом. Целину мы в два плуга буровили. Глазам своим не поверишь — половину урочища „Солнопек“ подняли и пшеничкой засеяли. Ждем всходов…»

На линованный, вырванный из тетради лист бумаги ложились широкие и корявые буквы:

«Посмотрел бы ты, как наши алтайцы до всей хлебопашеской премудрости докапываются, все узнать норовят. Любо-дорого поглядеть на них. День и ночь меня тормошат, расспрашивают обо всем. А я их всему доброму обучаю, сил своих не жалею. Поверьте слову, вам стыдно за меня не будет. Хмельного, можно сказать, в рот не беру».

Лизнув карандаш, он продолжал:

«Стосковался я тут по белым калачам. К куруту все еще не привык — кислющий он. Спервоначалу жил на одном мясе, а теперь глядеть на него не могу — без хлебной крошки брюхо не принимает. Давно склонил я алтайцев к тому, чтобы печь настоящую смастерить. Сгоношили какую ни на есть. А стряпать некому. Пришлось самому за квашню взяться».

Откинув голову, Миликей Никандрович утерся рукавом.

— Фу-у, тяжелее работы!..

Потом снова навалился грудью на стол и, нажимая на карандаш, продолжал старательно выводить: