Сердце на ладони - Иван Шамякин

Она не спросила, куда идет муж. Но как только он закрыл за собой дверь, быстро накинула платок, шубу, сбежала вниз, пошла следом.

Она не ошиблась. Действительно, в тот вечер они договорились зайти к Зосе. Кириллу хотелось порадовать ее: наконец освободилось для нее место в библиотеке. Правда, они условились не говорить Зосе, как Шиковичу пришлось «воевать» за него.

Библиотекой ведала малограмотная старая женщина. Ее держали потому, что она была старейшим работником редакции, чуть ли не со дня основания газеты. Надо было уговорить ее уйти на пенсию. Идею Шиковича в редакции поддержали. Уговоры тянулись месяца два. Каждый, как умел, расписывал старой женщине прелести пенсионной жизни. Наконец библиотекарша подала заявление. В редакции договорились, что на новогоднем вечере ей устроят торжественные проводы. Редактор и местком расщедрились на дорогие подарки.

Кирилл рассказывал о забавных инцидентах, возникавших во время этой «пенсионной кампании». И громко смеялся. Смеялся и Ярош.

Галина Адамовна, которая шла за ними на некотором расстоянии, не могла разобрать, о чем они говорят, но слышала их беспечный смех, и он показался ей подозрительным: не над женами ли они смеются?..

Они вошли в дом. Она осталась на улице, безлюдной, окраинной, над самой рекой. И вдруг ей стало страшно, стыдно, гадко. Никогда она не чувствовала себя такой униженной. Зачем она здесь? Что можно сделать? Как она заставит любить себя, если нет у него любви? Да и была ли когда-нибудь?

«Не любит, скучно ему со мной — сказал бы прямо», — слезы застыли на щеках, и Галина Адамовна вытерла их колючими рукавичками. Все завидовали ее счастью: какой муж! Смешно. Вот оно — ее «счастье»!.. Когда-нибудь опомнится, да будет поздно! Да, будет поздно…

Он говорит, что у нее не хватает элементарной интеллигентности. Может быть. Но у нее хватит женской гордости. Больше ничем она не унизит себя — ни подглядыванием, ни истерикой, ни укорами, ни просьбами! Мужественно снесет удар судьбы. «Но детей не отдаст! Нет!»

Озябшая, разбитая, она вдруг бросилась от дома. Быстрее прочь отсюда, чтобы никто не увидел ее здесь!

Но постепенно шаги замедлились. Ее начало знобить, а потом — точно приступ астмы. Ничего подобного никогда не бывало. Она задыхалась. Оперлась о какой-то забор, сгребла с перекладины снег, набила им, жгуче холодным, рот: «Теперь уж все равно»..

Тарас и Витя сидели на кухне друг против друга и натирали мазью лыжи так старательно и серьезно, будто чистили оружие перед атакой.

Наташка стояла, прислонившись плечом к косяку двери, и так же серьезно следила за их работой. Долго следила.

— Ты чего молчишь, Наташка? — спроеил Тарас.

— У нее голос ломается, — отозвался Витя.

— А у тебя мозги…

— Ну-иу, опять поссоритесь.

Нет, ссориться не хотелось. Последнее время они жили на диво дружно. И сейчас Витя готов был извиниться перед Наташей, если эта, невинная на его взгляд, шутка обидела ее. Мальчик сам удивлялся: никогда раньше он не чувствовал к сестре такой нежности, такого желания защитить ее.

Наташа вдруг осторожно, без стука плотно закрыла дверь.

— Тарас! Ты умный. Помири их…

— Кого?

— Маму и папу,

— На-атка! — с укором протянул Витя, словно она открывала великую тайну чужому,

— А я не могу так больше. Не могу! — Голос девочки задрожал.

Занятый своими делами и переживаниями, Тарас особенно не задумывался над тем, как воспринимают ребята разлад между родителями. Неожиданные Наташины слова взволновали его. Он встал с табурета, поставил лыжи в угол, подошел к сестре. Она смотрела ему в лицо с надеждой, в глазах слезы,

— Так нельзя жить!..

— На-атка! — снова остановил ее брат. Она не огрызнулась, сказала мягко, как старшая:

— Ты бесхарактерный, Витя. В кого ты такой удался? А я не могу…

— Я их помирю, — убежденно сказал Тарас и сам поверил, что сумеет сделать это, хотя хорошо помнил, чем кончилась первая попытка поговорить с матерью.

Галина Адамовна была дома. В спальне. Тарас постучал. Она, должно быть, лежала и, наверное, плакала. Когда Тарас, получив разрешение, вошел, она стояла перед трюмо и протирала глаза, словно только что проснулась. Она увидела его в зеркале, но не обернулась. Он растерянно остановился возле кровати. Боялся, что она опять недвусмысленно попросит его не совать нос куда не надо.

— Галина Адамовна, я все-таки хочу поговорить с вами. Серьезно. Выслушайте меня.

Она отвела покрасневшие глаза от зеркала, повернулась:

— Тарас! С тех пор как я увидела, что ты уже не ребенок, я не вмешиваюсь в твои дела. — Она сказала, собственно, то же, что и в первый раз, но совсем по-иному, без злобы, раздражения, измученным голосом и даже улыбалась так, словно просила прощения. Он понял, что теперь она рада была бы, если б кто-нибудь вмешался.

— Я люблю вас, мама, — слово это вырвалось как-то само собой, от жалости к ней. Галина Адамовна подняла на него глаза, они заблестели слезами. — И отца люблю. Вы для меня самые дорогие люди.

— Не надо, Тарас, — тяжело вздохнула она. — Ты — это одно, а наши отношения с Антоном — другое.

— Ваши отношения — это какая-то нелепость. Вы поверили сплетне. Отец мне говорил… Послушайте меня, мама. Казкдый день я бываю там… Я люблю Машу. После Нового года мы поженимся.

— Правда? — в глазах ее мелькнуло любопытство.

— А Софья Степановна, разве она на это способна? Подумайте, сколько она пережила!

Галина Адамовна закрыла лицо руками и замотала головой.

— Ты всего не знаешь, Тарас. Ты главного не знаешь. Да, она много пережила. Тем более… Но дело не в ней… В нем… Зачем он скрывает, обманывает? Почему? Что я, такая уж глупая, подлая? Скажи, была я когда-нибудь скупой? Они подружились в подполье, ему хотелось помочь ей. Пожалуйста. Неужели я не поняла бы, если бы все сделать по-человечески? Теперь он попрекает, что я не понимаю его, всегда бог знает что думаю о нем… А что он думает обо мне, если тишком… С этими деньгами… — Лицо ее передернулось. — Кем же он меня считает? Это не оскорбление? — выкрикнула она. — Он чувствует, когда оскорбляют его. А сам!.. Я терпела все, я стерпела бы и это, если б по-человечески. Я уже было смирилась. А он не переставал лгать, таиться… Ты не знаешь главного. Он изменял мне всегда! Всю нашу жизнь. Обманывал, лгал!..

— Неправда! — не сдержавшись, решительно запротестовал Тарас.

Она отняла руки от лица, сухими горячими глазами посмотрела на него, скорбно покачала головой.

— Да кто мне поверит? Мне не верит даже Валя Шикович, женщина. Он мудрый, великий, добрый. Он всех заворожил. Тебя, Наташу… друзей. О-о, доктор Ярош! Светило! А что его жена? Бездарный зубной врач, мещанка. Кому теперь дело до того, что свою молодость, здоровье я отдала ему, тебе, детям?..

Последние слова Галина Адамовна произнесла со злобой, и Тарас смутился: она как бы бросила упрек и ему. Должно быть, она сама это поняла, потому что переменила тон.

— Теперь вы считаете, что я стала психопаткой. Может быть, я и правда психопатка? Так я не хочу никому отравлять жизнь! Никому! Пусть остается со своим талантом, со своей славой!.. Только дети… Дети — мои! — крикнула она и, упав лицом в подушку, глухо зарыдала.

Тарас не знал, как успокоить ее. Когда постучал в дверь, был уверен в непоколебимой логике своих доводов. А сказал две фразы — и вот они, все доводы, нечего и прибавить. Он переступал с ноги на ногу и тихо, нерешительно просил:

— Не надо, мама… Успокойтесь, Галина Адамовна!

Она вытерла лицо о наволочку и так же неожиданно, как упала, поднялась. Сказала без слез, без истерики, трезво и жестко, как о деле давно решенном:

— Если ты действительно желаешь мне добра, помоги оформить развод. Самой мне тяжело и… неприятно…

Чего угодно ожидал Тарас — слез, жалоб, проклятий, — только это не могло даже в голову ему прийти. Сперва, ошеломленный, он только хлопал глазами, пристально вглядываясь в заплаканное лицо женщины, вырастившей его. Он действительно любил ее, как мать. Но в этот миг она показалась ему чужой и враждебной. И он почти крикнул:

— Это все, что вы могли придумать? А у Наташи вы спросили? А у Вити?

Наташа и Витя понимали, что подслушивать нехорошо. Но спальня рядом с кухней, и они невольно услышали первые слова матери. Чтоб о'ольше ничего не слышать, они, не сговариваясь, перешли в отцовский кабинет — самую изолированную комнату. Сели там, одна на диване, другой в кресло, и молча сидели. Не читали, не разговаривали, не решались почему-то даже посмотреть друг — другу в глаза, точно стыдно было. Просто ждали, как в приемной больницы или суда. Долго ждали. Когда наконец Тарас вернулся, они взглянули на него с надеждой, с вопросом. Наташа соскочила с дивана и бросилась навстречу. Тарас устало улыбнулся им, но повторил с прежней уверенностью: