Сердце на ладони - Иван Шамякин

Все же Славик вернул себе самообладание и привычную развязность. Пригласил всех в буфет. Стал угощать с купеческим размахом.

Как? Здесь в буфете есть шампанское? Ура горторгу! Давайте шампанское.

Протестовал Тарас. Застенчиво отказывалась Нина. Славик силком заставлял их есть и пить. Он был подчеркнуто внимателен ко всем. Но а деле никто для него не существовал, кроме Маши. Все — угощение, все шутки, все слова, смех — для нее одной, только для нее.

Тарас хмуро молчал. Скоро и Нина начала разбираться что к чему. Присмотрелась, прислушалась и — прозрела. Глупая, глупая! Как она могла вообразить, что Славик любит ее? Надеялась, верила, мечтала. Разве так любят? И разве такая, как она, простая крановщица, надобна ему? Ему вон какая краля нужна! Модная, накрашенная! Нинка, которую сперва Славины шутки смешили, притихла, замкнулась, отодвинулась от Славика к Тарасу. Пожалела бригадира: переживает! Себя не жалела. Себя казнила: так тебе и надо, овечка! Поманил пальцем, ты и побежала. Хотелось по-бабьи завыть на весь буфет, на весь кинотеатр. Нет, она держалась, ни одним движением не выдала себя. А вот они… они потеряли всякий стыд,

— …Правда. Мне каждую ночь снятся марсианки. Они похожи на тебя.

— Старо. Я уже это слышала. Ты однообразен.

— Ну и что? Мой мудрый папаша как-то изрек толковую истину: все новое — это давно забытое старое.

— Ты сам выдумал.

— Если б я мог выдумывать такие вещи, то не завинчивал бы гайки под наблюдением маэстро Гончарова. Я славлю тебя, Тарас! Выпьем. За что? За рыжих.

— За рыжих я выпью. Они несчастные.

— Ты несчастная? Ты самая счастливая!

— Не трепись, Славик. Ты пьян, Тарас не выдержал.

— Хоть бы потише. Люди слушают.

— Слушают, потому что интересно. Читал бы я лекцию о сборке станков, никто бы и внимания не обратил. Ты, Маша, слушала бы? — Я все слушаю.

— Влияние Тараса. Раньше ты была разборчивее.

— В чем?

— Во всем. В людях.

«Если б это у нас в деревне, Тарас давно должен был бы дать ему по морде. — Нинка пожалела, что все это происходит не у них в деревне, где разговаривают проще, а действуют решительнее. — Но Тарас передовой, ему нельзя». — Она вздохнула.

Раздался звонок. Надо было идти в зал.

Они поднимались по крутой лестнице, впереди Славик и Маша. Казалось, они забыли обо всем, даже о том, кто с кем пришел и с кем должен сидеть. Нет, у входа в зал она, рыжая, вспомнила об этом.

Но Славик, сев на место, все смотрел, в ту сторону, где сидели Маша с Тарасом. И когда потух свет и началась картина, Нинке казалось, что он смотрит не на экран, а все туда же.

Несчастья героини растрогали девушку. Она уже не думала о том, чтоб удержать Славика, Слава богу, что хоть все обошлось благополучно, не случилось того, чего она подсознательно хотела и боялась, боялась не меньше, чем Славик. Теперь она считала, что справедливо наказана за свою доверчивость и глупость, «Так тебе и надо! Так тебе и надо!» — безжалостно корила она себя и… плакала, сморкалась, вытирала платочком глаза.,

Славик дивился, что ее так взволновала трагедия героини. Его вся эта киноистория не тронула ничуть. Банальная драма. Было даже как-то неловко перед соседями, что его девушка такая «деревня».

Маша и Тарас сидели ближе к выходу и, когда сеанс окончился, вышли первыми. Как Славик стремился их догнать! Лез в толпу, расталкивал. Обиженная Нина осталась позади. Он спохватился, подождал ее у двери. Но явно досадовал, что Маша с Тарасом скрылись. Шел молча. Нина тоже молчала. Улицы скоро опустели. Город засыпал. Но они были недалеко от вокзала, и там, не переставая, устало пыхтели и изредка сердито кричали паровозы.

На пешеходном мосту над железнодорожными путями, узком и высоком, Нина остановилась и стала смотреть на проходивший внизу длинный товарный состав. Маленькие вагоны с красными крышами, длинные пульманы с белыми люками, платформы с тракторами, с лесом. Поезд прошел. Мимо зеленых и красных огней, неподвижных стрелок и светофоров плыл-покачивался, отдаляясь, красный стоп-сигнал. Нинка проводила его печальным взглядом, словно этот поезд увозил ее счастье, ее надежды. Да, увозил! Куда?

Славик стоял рядом, перегнувшись через перила, и… плевал вниз, ребячливо куда-то целясь.

Не отводя глаз от далеких огней, Нина тихо сказала:

— Теперь мне все понятно. Видела… Ты любишь ее, эту рыжую. Довольно врать. Ты любишь ее!

У Славки будто стопудовый камень свалился с души, полетел вниз, под мост, грохнулся о стальные рельсы и разлетелся в пыль. Стало легко-легко. И смешно: она думает, что он будет отрицать, изворачиваться. Да нет же! Она сама помогла ему.

Он сказал:

— Да, я люблю ее, эту рыжую.

Потом повторил громче:

— Я люблю ее!

И закричал во всю силу легких:

— Я-а лю-у-блю-у е-ео! Слы-ы-шишь? Нинка закрыла руками уши и бросилась прочь, как от очумелого. Под ее ногами загудел, загрохотал железный настил моста. Ей казалось, что он все еще кричит ей вслед эти слова с издевкой и радостью. Нет, он не кричал. Он шел медленно, ведя рукой по мокрым перилам и счастливо улыбаясь.

Зося еще не спала. Читала.

Маша сняла в прихожей пальто, вошла в комнату, провела горячими ладонями по холодному лицу и рассмеялась.

Зося оторвалась от книги:

— Что ты?

— Там, в романе, — кивнула Маша на книжку, — это, наверное, называется: он просил ее руки.

— Кто?

— Тарас — моей.

У Зоси екнуло сердце. Наконец она поняла, почему Тарас вызывал в ней тревогу, беспокойство. Она опасалась именно этого — что он отнимет у нее Машу. Боялась одиночества. Всего несколько месяцев назад она избегала людей. А теперь ее пугала мысль, что она может остаться одна.

— Ты… согласилась?

— Он торопит. Завтра же, говорит, идем в загс. О, нет! Дай мне подумать. Я говорю ему: дай мне подумать до Нового года. Расстроился… — Она сбросила туфли, забралась на диван, спрятала озябшие ноги под одеяло. — Ты знаешь, я и правда хочу подумать. Тарас, наверно, будет идеальным мужем. Но очень уж он правильный. А у меня ветер в голове. Все почему-то считают меня серьезной, а я вовсе не серьезная. Вот я сейчас подумала… Посватался бы такой шалый, как Славик Шико-вич… Хотя какой из него муж — дитя непутевое. А я, наверное, сразу согласилась бы. Замуж так замуж. Как в прорубь. Не раздумывая. С головой. Бултых — и все. А с Тарасом — это очень не просто. Я должна разобраться в себе: есть ли во мне та любовь, какая ему нужна. Ты понимаешь?

— Да, я понимаю, — ответила Зося. Но думала она в этот миг о другом — о себе. Ско: рее бы ей на работу! Маша, Антон Кузьмич, Шикович — золотые люди. Но они ухаживают за ней как за больной. А ей хочется, чтоб окружающие считали ее здоровой, быть среди всех, как все. Как-то они отнесутся к ней? Предстоит еще и это испытание. Скорее бы!

Недавно Шикович сказал, что он советует ей пойти к ним в редакцию библиотекарем. Ей это сначала не очень понравилось:

— Вы стараетесь найти мне тихую заводь? А я хочу — быть среди людей…

— А мы не люди? — закричал Шикович, притворившись оскорбленным. — Кем вы нас считаете? Может, мы не ахти какие журналисты, но, поверьте мне, большинство из нас люди совсем не плохие. Веселые, дружные…

Зося после подумала: «Если все такие, как Кирилл Васильевич, то работать вместе с ними — счастье».

Она привыкла к мысли о библиотеке и, кажется, уже полюбила свою будущую работу. Часто думала о ней, представляла, как она будет помогать журналистам в их интересном труде, может, кому-то из них подскажет тему, мысль… И статья поможет людям, как работа Шиковича помогла ей…

32

Шикович ожидал, что после появления очерка не будет отбоя от телефонных звонков, от посетителей. Звонки были, но не те, на которые он рассчитывал. Звонили друзья: «Здорово, старик, написал, поздравляю!» Кирилл сердился: разве соль в том, как написано! Звонили читатели. Большинство расспрашивало о Зосе. Где она теперь, как чувствует себя? Просили передать ей добрые пожелания. Другие спрашивали о том, о чем Шикович сам хотел бы узнать. Где же они, товарищи? Живые свидетели? Неужели в городе никого не осталось? Неумолимое время! Скосило людей, разогнало по свету.

«Если б удалось тиснуть хоть небольшую статейку в центральной газете, может, кто-нибудь и откликнулся бы», — думал Кирилл, сидя в кабинете редактора и в сто первый раз просматривая те три номера, где был помещен его очерк о подполье.

Больше всего по поводу очерка звонили редактору, поэтому Шикович и сидел в эти дни в его кабинете. Живицкий болел и в редакцию не являлся. Подписывал газету дома. Откровенно говоря, Кирилл сам не понимал, чего он ждет. Все уже ясно. Садись, дописывай повесть, ставь заключительную точку и — в печать. Но в том-то и беда, что в последнее время, когда, казалось бы, все уже стало ясно, у него вдруг пропал весь пыл. Удивительное дело. И очень может быть, что он поджидал чего-то такого, что снова зажгло бы его.