"Болваны" - Александр Галкин

Второй раз ситуация повторялась один к одному. Невропатолог не верил. Но теперь это было просто немыслимо: он никак не мог отменить диагноз. В его распоряжении не было ни малейшей зацепки!

Врачи вышли из кабинета дежурного офицера. Психиатр скрылся в кабинете. Невропатолог задержался у стола старшего врача в коридоре, перебирая листы в какой-то папке. Старший врач энергично двинулась по направлению к Птицыну. Он тоже сделал несколько шагов по коридору навстречу ей. Птицын ясно понял, что она идет не мимо, а именно к нему.

- Придется вам завтра, - начала она без подходов, - еще раз съездить в городской сборный пункт. Невропатолог считает ваш диагноз неубедительным.

- Ну сколько же можно?! - взвыл Птицын. - Меня провели через пять десятков процедур. Целый месяц я лежал. Второй раз! У меня уже больше нет сил!

- Я ничего не могу поделать: я отвечаю только за терапевтические диагнозы. Если бы ваше давление, например, было связано с почками, я сама дала бы вам статью, освобождающую от армии. Но теперь... это не в моей компетенции...

- Ну как же так!.. - начал было Птицын.

- Повестку на завтра получите в 305 кабинете.

Старший врач резко повернулась спиной, давая понять Птицыну, что она не будет участвовать в этой бессмысленной дискуссии. Ей тоже, как и ему, всё случившееся было крайне неприятно, и потому она не желает смотреть на жалкую физиономию Птицына или слушать его отчаянные возгласы. Она просто скрылась в кабинете.

Невропатолог нехотя отчалил от стола старшего врача и неторопливой трусцой направился к своему кабинету. Птицын, стоя посередине коридора, встретил его в упор взглядом такой жгучей ненависти, которая могла свалить с ног быка. Тот промчался бочком мимо Птицына в свой кабинет и быстро захлопнул дверь: он явно струсил.

2.

Птицын после военкомата не мог, не хотел идти домой. Когда жизнь жестоко била его с двух рук, прижимала к канатам ринга и не выпускала из угла, он начинал метаться по Москве, вышагивал не один десяток километров по бульварному кольцу, чтобы прийти в себя и обрести утраченное мужество. Если в теле каждого человека скрывается свой собственный центр волнения, то у Птицына он, точно, был в ногах. Не даром Птицын родился под знаком Близнецов.

Вечерняя Москва, опустевшая после суеты рабочего дня, тихая и задумчивая, полная таинственных зигзагов и кривых переулков, манящих и обманывающих, точно любимая женщина, - Москва не раз спасала его от одиночества и боли. Птицын любил свой город, особенно центр и Замоскворечье.

Он шел по Тверскому бульвару и отчаянно хотел встретиться с Верстовской: ну почему бы ей сейчас не столкнуться с ним нос к носу посреди Тверского?! Если существует любовь и она не выдумка сумасшедших баб и скверных поэтов, почему бы Верстовской не почувствовать, как ему плохо, как он хочет, чтобы она была рядом с ним, чтобы он гладил ее жесткие пепельные волосы и опять неутомимо смотрел в ее серые глаза с желтой крапиной, узнавал бы две морщинки в уголках губ и касался губами воспаленного красного сосудика на ее переносице.

Тверской был пуст. Повалил густой снег. Редкие прохожие, попадавшиеся навстречу Птицыну, закрывали лицо руками, спасаясь от порывистого ветра, с яростью бросавшего им в глаза хлопья колючего снега. В природе восторжествовал хаос. Беспорядок и сумятица грозили поколебать даже спокойную рассудительность Тверского бульвара: какой-то доброхот распорядился перетащить все до одной скамейки с боковых аллей на центральную, так что по бокам бульвар обнажился и осиротел, а посередине сгрудившиеся лавочки производили впечатление школьного класса перед генеральной уборкой, когда дежурные взгромоздили стулья на парты вниз головами, а парты перед мытьем пола сдвинули к одной стене.

Птицын прошел Тверской бульвар насквозь, потом пересек Суворовский, вышел к "Библиотеке Ленина", нырнул в переход и, ежась от ветра, пошел по Александровскому саду: в нем он не встретил ни души, кроме двух несчастных милиционеров, дежуривших неподалеку от Вечного огня. На Красной площади тоже почти никого не было. Несколько замерзших иностранцев торчали за турникетом, ожидая смены караула. Почетный караул, задирая ноги до головы, уже шагал к Мавзолею от Спасской башни Кремля. Птицын взглянул на куранты, а потом на свои часы: пять. Его часы отставали на минуту. Забили куранты. Солдаты звякнули прикладами и сменились.

Птицын вскинул голову на Василия Блаженного, почти не отдавая себе в том отчета, подивился на несимметричную красоту этих легких, как бы парящих поверх снежных вихрей резных и игрушечных куполов храма, пока решал, свернуть ли ему на улицу Разина к "Площади Ногина" или пройти через мост к Ордынке, чтобы сесть в метро на "Третьяковской". Несмотря на холод, он выбрал более долгую дорогу. Проходя по Ордынке, Птицын почему-то замедлил шаги возле большой, с виду неуклюжей, с массивным куполом церкви. Ни с того ни с сего его потянуло туда зайти.

Он протиснулся в приоткрытую половинку ворот за железную ограду, прошелся вдоль церкви, прочитал на табличке возле входа, что церковь Всех Скорбящих Радосте была построена архитектором Казаковым и Бове в 18 веке, снял шапку - и робко вошел внутрь. Церковь была полуосвещена и полупуста: во мраке, возле икон, горели свечи, старушки бормотали молитвы и тихо переговаривались друг с другом.

Птицыну сразу бросились в глаза мощные круглые мраморные колонны, державшие по кругу большой церковный купол, в глубину которого уходил алтарь, прятавшийся за массивными златыми вратами под сводчатой аркой. Алтарь, увенчанный золотым шатром, был похож на Моисееву скинию, о которой Птицын совсем недавно читал в Библии. Над резными вратами алтаря, сделанными в виде изогнутых золотых веток и виноградных лоз, всходило некое золотое подобие солнца, щедро разбросавшего во все стороны свои лучи, а из самой сердцевины этого солнца на бреющем полете вылетал золотой голубь - Святой Дух, как не вдруг догадался Птицын. Над алтарными вратами, по обе стороны от Солнца, порождающего Святой Дух, со сложенными за спиной крыльями застыли два ангела в коленопреклоненных позах, тоже покрашенные золотой краской. Птицын подошел поближе, чтобы их рассмотреть: ангелы очень напоминали толстощеких и смешливых амуров. Им не хватало только колчана со стрелами.

Вообще, церковь странным образом создавала впечатление ломоносовских или, скорее, державинских времен. По стенам Птицын разглядел небывалое количество громадных картин в прямоугольных рамках под три метра в высоту. Своей громоздкой монументальностью картины напомнили ему придворные портреты кичливых вельмож кисти Левицкого или Боровиковского. На этих классицистических картинах изображены были пышнотелые, толстолицые люди, испуганные, например, грозным жезлом пышнобородого Моисея, извлекшего из скалы целый водопад. Могучая Мария Магдалина с обнаженным под рубищем бицепсом, сощуривши маленькие глазки, потонувшие в жирных складках округлых щек, печалилась под гнетом своих неисчислимых грехов. Какой-то мрачный святой с седыми кустистыми бровями, как у Юпитера, угрожающе поднял над головой массивный железный крест, как будто хотел им, точно мечом, искрошить всю скверну греха, скопившегося поблизости от него.

Под ногами Птицыну все время что-то мешало, какие-то неровности или шероховатости пола. Он наклонился и увидел, что на железном полу были выгравированы знамена, штандарты с андреевскими крестами; наружу от поверхности пола выступало множество ребристых овалов и кругов, расходящихся от алтаря вширь правильными дугами. Ему в голову пришла шальная мысль: "Не масонские ли это рисунки?"

Из главного Птицын завернул в правый придел. Алтарь был тоже разукрашен золотом и золоченой резьбой. А у окна, справа от алтаря, на небольшом возвышении от уже не железного, а исшмыганного прихожанами паркетного пола, висела большая икона Богородицы с младенцем Христом. Перед ней, на подсвечнике, стояли толстые и тонкие горящие свечи. Икона была без оклада, больше напоминала живописный портрет, чем икону с ее непременным каноном, нередко обезличивающим живое лицо. Птицын прочитал внизу: Казанская.

Богородица была облачена в красное одеяние и красный плат с вытканным по ним тончайшим золотым узором. Богородица показалась Птицыну необыкновенно красивой и, что больше всего его поразило, она была еврейкой. Казалось бы, эта очевидная мысль - ведь в Израиле все евреи - несказанно удивила Птицына. И Богородица, и необыкновенно похожий на нее десяти- или двенадцатилетний Христос (а почему бы ему не быть на нее похожим: как-никак он ее сын?!) были евреями. Больше того, Богородица своими печальными, по-настоящему печальными, большими еврейскими глазами с длинными ресницами напоминала Птицыну Верстовскую. Богородица смотрела на Птицына, как обычно смотрела на него Верстовская: то ли чуть-чуть улыбаясь, то ли немного грустя, будто бы наперед зная то, что неминуемо с ним случится и чего Птицыну невозможно было избежать.