Цвет греха. Чёрный - Александра Салиева

недоношенной. Неделю пробыла в инкубаторе. И умерла. Но меня вернули. Именно этот день я считаю тем моментом, когда начала действительно жить. День, о котором никто особо и не помнит, а потому не пристаёт с фальшивыми пожеланиями добра и всего прочего. Он — только мой. Был. До Адема Эмирхана.

И да, я снова злюсь!

— Может и так, но это не меняет саму суть того, что твоя опека надо мной завершена, а значит… — выдаю на той же волне нахлынувшей злости.

Ну, а чего он тут опять самый умный и преуменьшает значение того, о чём я спрашиваю? Ведь мы оба знаем, что не столько в самом моём дне рождения дело, сколько в совершенно ином. В том, что не только меня касается, но и его самого. Тоже не особо рад, получается?

Ох, нет!

Слишком опасная мысль.

Как вспыхивает, так и подавляю её безжалостно.

Да и не договариваю. А всё потому, что сидящий рядом банально такой возможности мне не оставляет.

— Не завершена.

И так равнодушно и бесцветно он это говорит, словно вообще ничего не значащее.

Да и вообще!

— Как это не завершена? — смотрю на него изумленно.

В голове мигом мелькает тысяча теорий о том, что я ведь замешана в инциденте с Кааном Дикменом, который его родители обещали ни за что просто так не оставить, пока не добьются нужной по их мнению справедливости. А с тех пор меня вообще никто не трогает. Да и полицейские отстали от меня с одного лишь слова Адема Эмирхана.

Уж не потому ли, что он теперь какой-нибудь гарант залога моего поведения или же что-то в таком роде?

Но нет. Оказывается, всё намного проще.

— Я перестану быть твоим опекуном после достижения твоего совершеннолетия. После — ещё не наступило. Сегодняшний твой день — весь мой, Асия.

У меня рот, как приоткрывается всё от того же удивления, смешанного со жгучим желанием оспорить, так и остаётся приоткрытым.

И что значит это его: «Сегодняшний твой день — весь мой, Асия»?!

Уж слишком многозначительно звучит!

Глава 25.1

Но вслух не спрашиваю.

Отворачиваюсь к боковому окну. Фактически заставляю себя сосредоточиться на пейзаже, мелькающем за стеклом, и ни в коем случае не додумывать сакральный смысл прозвучавшего посыла.

А ведь так хочется!

Куда больше, нежели могу себе позволить.

Вот и не позволяю. Почти горжусь собой, пересчитав каждое встречное по пути дерево, чтоб заполнить голову чем-либо наверняка безопасным и отстранённым, прежде чем мы добираемся до чьей-то загородной усадьбы, так и не пересекая городскую черту.

Эх, а я так надеялась побывать в самом Бремене.

Должно быть, старинный портовый город очень красивый…

Но да ладно. Тем более, что сама усадьба тоже выглядит воистину величественно. Ещё на подъезде к ней я замечаю, что гостей там собирается немало. И все такие… важные. Даже служащий, приветствующий нас по выходу из машины, и тот во фраке, чопорно склонивший голову, как какой-нибудь дворецкий у английского лорда, с самым великодушным видом принявший вместо виновников торжества привезённый нами подарок.

Трижды влюбляюсь в своё платье!

Правда, до поры, до времени...

Это чувство меняется, едва осознаю, что в чёрное тут облачена исключительно прислуга. Да мы. Все остальные же гости — разодеты преимущественно в светлых тонах, хотя не менее роскошно и дорого.

— Может быть сегодняшний день и твой, но все остальные точно лишь мои будут, — ворчу в сердцах, продолжая оглядываться по сторонам.

Внутрь здания мы не заходим. Обогнув основное строение сбоку, оказываемся с другой его стороны, где разбит очаровательный сад.

— Не зарекайся, — одаривает меня встречной насмешкой опекун, беря за руку.

На ровном месте чуть не запинаюсь. Останавливаюсь.

Что значит: «Не зарекайся»?!

Опять он…

Как есть, издевается!

Не только осмыслить, но и отобрать свою конечность, чтобы возвести дистанцию, тоже не получается.

— А что, так понравилось быть моим папочкой? — язвлю с расстройства.

Тут же прикусываю себе язык.

Да только поздно.

Память ему не сотрёшь.

А жаль…

В тёмном взоре моментально вспыхивает нечто дикое, тяжёлое, хищное и жгучее. Не злится. Хуже. Сжимает мою ладонь в своей крепче, притягивает к себе ещё ближе. Мою скулу опаляет его дыхание, а я проклинаю себя за проявленную неосторожность, когда над ухом раздаётся тихое и вкрадчивое:

— Для твоего же благополучия лучше бы тебе пока не знать, что мне действительно нравится, вредина моя.

Вмиг до самой глубины души пробирает!

Вот что мне стоило промолчать?

Я же обычно всегда именно так и поступаю. Неспроста зачастую великолепно срабатывает, чтобы не нарваться на ещё более худшее.

Но нет же…

Чтоб его!

И меня.

И вообще…

Не буду поддаваться!

Как решаю, так и делаю вид, что ни разу не смущаюсь, словно совсем не цепляет это его ещё более двусмысленное замечание, нежели предыдущие. С самым независимым видом вздёргиваю подбородок выше.

— Иначе что? — бросаю с вызовом.

И совсем не ожидаю, что встречный удар будет настолько сокрушительным.

— Иначе все твои дни станут моими. Все до единого.

Чуть не падаю. Насколько слабыми колени становятся. Хорошо, вспоминаю, что мы тут на празднике. Руку свою у него не забираю, но возобновляю шаг, хотя и не уверена, что двигаюсь в верном направлении. До слуха доносится ненавязчивая тихая мелодия. На неё и иду. Не прогадываю. Постепенно та становится чуть громче, а встречающихся на пути разодетых людей — всё больше.

Если правильно расцениваю, свадьба устроена в стиле французского прованса. Среди обилия растительности расставлены винтажные столы и стулья, накрытые кружевом и воздушными тканями, мастерски и гармонично вписавшиеся в окружающее, украшенные цветами сдержанных оттенков и множеством искусных композиций. В специально подобранных горшочках, чайничках, баночках и бутылках красуются ветки оливы, лаванды, пучки трав, гроздья винограда, а плетеные корзинки, шкатулки и старинная посуда — как финальный штрих среди щедро накрытого праздничного угощения в том же стиле французской традиции с поистине царским обилием вина, сыра и миниатюрной выпечки.

— Айзек, — слышится от сопровождающего меня, и я обращаю внимание в