Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879 - Петр Каратыгин

На другой день я узнал, что «Булочная», которую я напечатал на свой счет и роздал на комиссию в книжные лавки, была, по приказанию обер-полицмейстера, секвестрована у всех книгопродавцев: ее «забирали» отовсюду и связанную препровождали в полицию.

Полицейское битье по карману мне, разумеется, было неприятно и убыточно, но на мое счастие, 31-го числа того-же месяца, покойному Государю угодно было приказать, чтобы этот водевиль был представлен в Царском Селе, где тогда еще находился высочайший Двор.

В тот вечер шла прежде французская комедия, а за нею следовала моя «Булочная». В антракте пришел за кулисы министр двора кн. Петр Михайлович Волконский; он начал со мной о чем-то разговаривать и я, пользуясь этим случаем, сказал ему: «ваша светлость, позвольте мне обратиться к вам с покорнейшею моею просьбой».

— Что такое?

— Через несколько минут мы будем иметь счастие представлять нашу пьесу перед его величеством, но эта пьеса, мною напечатанная и одобренная цензурой, в настоящее время находится в полиции под запрещением. Одно другому противоречит: если бы в ней было что нибудь непозволительное, она-бы не удостоилась высокой чести быть игранною перед лицом Государя императора; если-ж — наоборот, то ей не следует подвергаться полицейскому запрещению.

Князь улыбнулся и сказал мне: «это совершенно справедливо, но погоди: вот как вы сыграете пьесу, я доложу об этом Государю». Пьеса имела полный успех и его величеству так она поправилась, что ему угодно было оказать нам особенную милость: мы все призваны были в одну из ближайших комнат к театру и каждый из нас удостоился личной от Государя похвалы и одобрения. За этот спектакль мы с Мартыновым награждены подарками и, кроме того, я получил от Государя Наследника — ныне благополучно царствующего Императора — бриллиантовый перстень.

Через два дня после того, прислали мне из театральной конторы бумагу следующего содержания:

«Его светлость г. министр императорского Двора, предписанием 2-го числа сего ноября, уведомил его превосходительство г. директора, что Государь Император высочайше повелеть соизволил ваш водевиль «Булочная» оставить как было написано, не выключая ничего, и притом не задерживать продажу печатных книжек оного».

Разумеется, отобранный водевиль был тотчас возвращен книгопродавцам, но так как его разнесли по «частям», то они не досчитались нескольких экземпляров, которые, вероятно, полицейскими забирателями были оставлены себе на память этой курьезной истории. Впоследствии оказалось, что не один частный пристав обиделся моим водевилем, — нашлись и другие. В одно из представлений его на Александринском театре, после куплета:

Ну, Карлуша, не робей!

в покойного Мартынова кто-то из райка бросил пятаком; по счастию, он промахнулся и пятак покатился по полу. Эта дурацкая шутка, вероятно, была выкинута каким нибудь оскорбленным Карлушей.

Потом, вот что мне рассказывал Александр Андреевич Катенин, но возвращении своем из Оренбурга, где он несколько лет был генерал-губернатором. У них в городе была единственная немецкая булочная; по странному стечению обстоятельств, хозяина этой булочной звали тоже Иван Иванович; у него, на беду, была молодая дочка; называлась ли она Марьей Ивановной или иначе, Катенин этого не знал — только вот какие вышли последствия. Немец пошел в театр посмотреть «Булочную» и до того взбесился, вполне уверенный, что пьеса написана именно на его счет, что на третий день закрыл свою булочную и уехал из города…

— И мы, по твоей милости, — прибавил Катенин, — оставались целую неделю без сухарей, пока, наконец, не образумили раздраженного Ивана Ивановича и не уговорили его воротиться!

Теперь, с 1843 года, я перешагну вперед на целое десятилетие; во-первых, потому, что, не придерживаясь хронологической последовательности, о многом уже было много написано прежде; а во-вторых, перелистывая мой журнал, веденный мною с первого года службы, я не нашел в нем никаких особенных фактов, которые считал бы любопытными для моих читателей. В это десятилетие было написано мною около двадцати пьес — оригинальных и переделанных с французского; иные из них имели успех и долго держались на репертуаре, как-то: «Виц-мундир», «Школьный учитель», «Петербургские дачи», а другие не могли этим похвалиться и сданы в театральный архив. В этот же промежуток времени были играны две мои безделки: оперетка «Отелло на Песках» и шутка-водевиль «Натуральная школа», за которые мне порядочно досталось от тогдашних критиков. Первую они сочли чуть не за кощунство — как будто пародии пишутся на ничтожные произведения[59]; а вторую назвали дерзким пасквилем на реальное направление нашей литературы, чего у меня и в голове не было. Я смеялся не над реальным направлением, а над теми отчаянными циниками, которые в своих грязных произведениях доходили тогда до отвратительного безобразия. Лермонтов был, конечно, не чопорный классик, но и тот сказал:

С кого они портреты пишут?Где разговоры эти слышут?А если и случалось им,Так мы их слышать не хотим.

Впрочем, может быть, меня бы тогда и менее бранили, если бы покойный Булгарин не оказал мне медвежьей услуги: ему так полюбился мой куплет о натуральной школе, что он чуть-ли не в каждом своем фельетоне цитировал его, и кстати и некстати.

Глава XVI

Васильев вечер 1852 года. — Встреча нового 1853 года у брата. — Смерть и похороны Брянского. — Приметы и предрассудки.

С грустью я вспоминаю 1853-й год! Тяжелые и невознаградимые утраты понесла наша драматическая сцена, при самом его начале; с его тяжелой руки, начал постепенно редеть тот блестящий талантливый кружок артистов, которыми, но справедливости, мог гордиться тогда петербургский театр.

Накануне этого рокового года, 31-го декабря, мы играли комедию «Русская свадьба» производившую в тот сезон положительный фурор, конечно, не внутренним своим достоинством, но благодаря блестящей обстановке и великолепию спектакля, с прекрасною музыкой, с пением, хорами, плясками, с роскошными костюмами и декорациями. В этой комедии участвовали все лучшие силы, составлявшие тогда русскую драматическую труппу: мой покойный брат, Брянский, Мартынов, Сосницкие (муж и жена), Вера и Надежда Самойловы, Максимов, Марья Дмитриевна Дюр, Гусева… тут же участвовала оперная певица Дарья Михайловна Леонова, бывшая в ту пору в полной силе своего прекрасного голоса… Какую слабую пьесу не мог бы поддержать тайной талантливый персонал?!