Моченые яблоки - Магда Иосифовна Алексеева

ко мне вошел Семен Григорьевич Савицкий, преподаватель литературы, и молча положил передо мной общую тетрадь в дерматиновом переплете.

— Что это? — спросила я.

Семен Григорьевич покраснел. Краснел он смешно, начиная с лысины. В его глазах были решимость и нерешительность — одновременно. Мне стало неловко смотреть на него, и я начала листать тетрадь.

— Погодите, — сказал он. — Здесь нужны пояснения.

Он опять помолчал.

— Анна Ивановна Соснова — теща Пустовойтова, вы это знаете?

— Нет, — удивилась я. — Зачем мне это знать?

— Ирина Владимировна, вы замечательно смелый человек. Не перебивайте меня. Мне нравится, когда поди бывают смелыми. Я, знаете ли, не умею быть смелым.

— Что вы такое наговариваете на себя? Вы же фронтовик, артиллеристом были, я это знаю.

— На войне, знаете ли, многое было проще. Одно дело, когда перед тобой враг, и совсем другое дело, когда…

— Анна Ивановна Соснова? — засмеялась я.

— Напрасно вы смеетесь, — улыбнулся он, — вы еще не знаете, как это трагично. Впрочем, я как раз призываю вас посмеяться. В этой тетради собраны некоторые — я подчеркиваю, некоторые — курьезы, которыми Анна Ивановна пичкает учеников на своих уроках. Прочитайте.

Я открыла наугад какую-то страницу и прочла вслух:

— «Лермонтов отправился на Кавказ, где его ожидали кавказские пленники».

Семен Григорьевич усмехнулся:

— Вот-вот. Кавказские пленники. Смешно?

— «Выйдя за генерала, Татьяна была физически удовлетворена, а морально?» — прочла я следующую запись. — Как вы это собирали? Вы часто бывали на ее уроках?

— Я, знаете ли, несколько лет работал методистом, я обязан был бывать на ее уроках.

Он снова стал краснеть, начиная с лысины.

— Вы ведь сейчас спросите, говорил ли я с ней об этом. Ведь спросите?..

— Конечно, спрошу.

— Так вот, я отвечу вам: нет, не говорил. Зачем? Переучивать ее уже поздно, уволить ее все равно никто не уволит… Зачем? Помните, как у Козьмы Пруткова: «Если беда непоправима, смейся над ней».

— Но вы же пришли ко мне…

— Да, пришел. Я, знаете ли, подумал — вдруг беда поправима.

Я помню, как дома мы втроем — мама, муж и я — смеялись до упаду, до колик, до слез, читая эту тетрадь.

«Маяковский любил сравнивать людей с лодками».

«Лежа с женой в постели, Кондрат на деле доказывал ей, что является фактическим ударником».

«Кто ответит, почему Маяковский называет себя полпредом стиха? Почему только полпредом?»

…Когда мы вконец устали от смеха, Кирилл, мой муж, спросил меня:

— Что же ты будешь делать?

— Я ее уволю, — храбро ответила я.

Я ее уволила только через год. Весь год я пыталась ее уволить, но она оказалась удивительно цепкой и наглой.

— Докажите! — говорила она мне, когда я обвиняла ее в безграмотности, в незнании. — Докажите!

— Да что тут доказывать, Анна Ивановна, я же сама сейчас на вашем уроке слышала, как вы сказали, что Грибоедов погиб в Турции.

— Ну и что?

— Он погиб в Персии!

— Ну и что?

Она была уверена, что я не посмею ее уволить. Должна же я была знать, чья она теща! И вдруг, собираясь летом в отпуск, она оставила заявление: «Прошу… по собственному желанию… в связи с уходом на пенсию».

Я сразу поняла, что это — Пустовойтов. Он решил, что со мной лучше не связываться, что вряд ли я отступлюсь и что лучше не связываться. И тогда же, по-видимому, решил, что школу закроет. Не сразу, но закроет.

3

За пять лет, что работаю в этой школе, в моей жизни все изменилось. Умерла мама. Ушел Кирилл. Надя, моя дочь, вышла замуж, и у нее родилась девочка, тоже Надя, Наденька. Моя внучка.

Одни приходят, другие уходят. Одни умирают, другие рождаются. Я не в силах удержать свою жизнь. Она сыплется, как песок из рук на черноморском пляже. Я вижу себя на этом пляже между двух своих Надежд, между дочкой и внучкой. Старшая сосредоточенно загорает, младшая возится, сопит, смеется, и я смеюсь вместе с ней. Каким жарким было прошлогоднее лето!

Я не в силах удержать свою жизнь, которая течет сквозь пальцы, как морская вода. Чтобы быть устойчивой, ей не хватает якорей. Якорем была мать, и вот ее нет. Якорем был Кирилл, и вот его нет. Как хрупко все, что меня окружает!

В школе тоже многое изменилось, это видят все, но как видят?

«Нет контингента, нет успеваемости… И что это за День Блока, когда вся школа отправилась на Волково кладбище, вместо того чтобы?..»

А мы радуемся, что в нашей школе нет «мертвых душ», что получить пятерку у нас трудно, а двойку легко, мы радуемся, что в День Блока, который мы объявили, наши ученики пришли в школу с женами, мужьями, привели своих друзей…

Мы радуемся, что Таня Савельева снова пришла учиться, хоть у нее теперь двое близнецов.

— Мне так скучно без школы! — сказала она нам. — Мы с мужем договорились, он будет меня отпускать.

— Трудно тебе придется…

— Ничего, Ирина Владимировна, я справлюсь!

Муж Тани — тоже выпускник нашей школы, он закончил ее в прошлом году — работает на мебельной фабрике. Сколько он для нас сделал! И сейчас, когда приходит, говорит:

— Если что починить, Ирина Владимировна, зовите меня!

Мы радуемся, что нет среди нас Анны Ивановны Сосновой, как вдруг узнаем, что она опять работает! Только не в школе, а в ПТУ со средним образованием.

— Как? — изумляется, слыша эту новость, Семен Григорьевич. — Снова Соснова? Непотопляемый дредноут!

— Что ж ей тонуть, когда она на буксире у Пустовойтова! — говорит наша библиотекарь Ирина Михайловна, маленькая, седая, очень старая женщина, с молодой, прямо-таки неукротимой энергией.

Когда мы с ней вдвоем, она зовет меня «тезка» и говорит со мной с ворчливой заботливостью:

— Вы, тезка, опять сегодня не спамши, не жрамши, как говорила, бывало, моя бабка?

— Откуда вы знаете?

— У вас все написано на лице.

Черт бы побрал мое лицо, на котором все написано! Я знаю, что Кирилл без труда читал на нем мои страдания. Я корчусь, когда думаю об этом. И Пустовойтов, если не дурак, видит, как я его ненавижу и как боюсь, что он победит.

А сейчас мое лицо выражает только изумление, чистейшее изумление, потому что я, ушам своим не веря, слышу, как Семен Григорьевич говорит мне:

— Ирина Владимировна! Не сделать ли нам подарок Пустовойтову к Дню Победы?

— Нам? Пустовойтову? К Дню Победы?

И так, будто это и есть главное, что поразило меня, я спрашиваю:

— Какое он имеет отношение к Дню Победы? Он что, фронтовик?

— Нет, конечно, — отвечает Семен Григорьевич, — он не мог быть фронтовиком, он же