Костры амбиций - Том Вулф

В кухне — еще шкафчики, карнизы, нержавеющая сталь, кафель, направленное освещение, морозильник, электроплита «Вулкан», все самое лучшее, что только сумела добыть Джуди в своих неусыпных изысканиях, и все — бесконечно дорогое… кровь из жил…

У плиты — Бонита.

— Здравствуйте, мистер Мак-Кой.

— Привет, Бонита.

За кухонным столом на табуретке сидит горничная Люсиль и пьет кофе.

— Ах, мистер Мак-Кой!

— Добрый вечер, Люсиль.

Действительно, тысячу лет ее не видел; тысячу лет не приходил домой так рано. Надо бы сказать ей что-нибудь, раз они так давно не виделись, но в голову ничего не приходит, кроме одного: как это все грустно. Они по заведенному порядку делают свое дело, у них и в мыслях нет, что жизнь может измениться.

— Сюда, папа, — Кэмпбелл продолжает его тянуть. Ей не нравится, что он отвлекается на разговоры с Люсиль и Бонитой.

— Кэмпбелл! — упрекает ее Бонита. — Зачем ты так тянешь папу?

Шерман улыбнулся. Он чувствует себя беспомощным. А Кэмпбелл словно не слышала.

Но вот она перестает тянуть.

— Бонита мне его испечет. Чтобы был твердый.

Шерман увидел зайчика. Он лежит на белой пластиковой столешнице. Шерман глазам своим не верит. Это удивительно хороший глиняный зайчик. Наивно вылепленный, по головка повернута чуть набок, ушки выразительно торчат, лапы оригинально не по-заячьи растопырены, форма и пропорции задних ног — ну просто безупречны! У зверька испуганный вид.

— Ах ты моя дорогая! Это ты сделала?

Очень гордо:

— Я.

— Где?

— В школе.

— Сама?

— Сама. Правда-правда.

— Кэмпбелл! Это просто замечательный зайчик! Я тобой горжусь. Ты такая талантливая!

Застенчиво:

— Я знаю.

У Шермана вдруг слезы подкатывают к горлу. Подумать только! В этом мире взяться вылепить зайчика… то есть во всей простоте душевной верить, что мир примет его с любовью, нежностью и восхищением! Его дочурка в свои шесть лет не сомневается, что мир — добрый, что мама и папа, ее папа! позаботились об этом и никогда не допустят, чтобы было иначе.

— Пойдем покажем маме, — предлагает он.

— Она уже видела.

— Ей, наверно, очень понравилось?

Застенчивым голоском:

— Да.

— Давай пойдем вместе ей покажем.

— Надо, чтобы Бонита его испекла, он тогда будет твердый.

— Но я хочу рассказать маме, как он мне понравился! — Шерман демонстративно восторженно подхватывает Кэмпбелл на руки и перебрасывает через плечо.

Девочка радостно смеется.

— Ой! Папа!

— Кэмпбелл, ты стала такая большая! Скоро уж я не смогу тебя таскать как мешок. Внимание. Всем пригнуться! Проходим в дверь.

Он несет ее, хохочущую и дрыгающую ногами, через мраморный холл в библиотеку. Джуди встревоженно подняла голову.

— Кэмпбелл, зачем ты заставляешь папу, чтобы он тебя носил? Ты уже большая девочка.

— Я его не заставляла, — с оттенком вызова.

— Мы просто играем, — говорит Шерман. — Ты видела ее зайчика? Правда замечательный?

— Да. Очень милый. — И снова отвернулась к телевизору.

— Я просто потрясен. По-моему, у нас очень талантливая дочурка.

Никакого ответа.

Шерман снимает Кэмпбелл с плеча, держит ее на обеих руках, как грудную, и так, вместе с нею, садится во второе кресло. Кэмпбелл принимается возиться у него на коленях, устраивается поудобнее, прижимается к груди. Шерман обнимает ее, и они вместе смотрят телевизор.

Передают новости. Голос диктора. Мелькают черные лица. Плакат: «Требуем немедленных мер!»

— Что они делают, папа?

— Похоже, что это демонстрация, моя хорошая. Еще один плакат: «Правосудие Вейсса — белое правосудие».

Правосудие Вейсса?

— А что такое демонстрация?

Спрашивая, она отстранилась, повернулась к нему лицом, загородив экран. Он вытягивает шею, чтобы смотреть поверх ее головы.

— Что такое демонстрация?

Он отвечает рассеянно, одним глазом глядя на экран:

— Н-ну… это… иногда, если люди на что-то рассердятся, они пишут плакаты и ходят с ними.

«СБИЛИ И УЕХАЛИ, ДА ЕЩЕ ЛГУТ НАРОДУ!»

Сбили и уехали!

— А на что они сердятся?

— Погоди минутку, миленькая.

— Нет, ты скажи, на что они сердятся, папа!

— Да на что угодно. — Шерман наклонился влево, так ему виден весь экран. Чтобы Кэмпбелл не упала, он крепко держит ее за пояс.

— Нет, ну на что?

— Подожди, сейчас посмотрим.

Кэмпбелл оглядывается на телевизор, но сразу же отворачивается снова. Там только разговаривает какой-то мужчина, черный, высокого роста, в черном пиджаке, в белой рубашке с полосатым галстуком. Рядом с ним худая негритянка в темном платье. Их окружают со всех сторон черные лица. Выглядывают ухмыляющиеся мальчишки и пялятся прямо в объектив.

— Когда такой юноша, как Генри Лэмб, — говорит мужчина, — отличник учебы, выдающийся юноша, когда этот юноша обращается в клинику с тяжелым сотрясением мозга и получает лечение по поводу перелома запястья… да.., когда его мать сообщает полиции и районной прокуратуре, что это была за машина… да… а они ничего не предпринимают, тянут…

— Папа, давай пойдем на кухню. Бонита испечет мне зайчика.

— Секунду.

— …говорят нашему народу: «Нам наплевать. Ваша молодежь, ваши отличники, ваше будущее для нас не имеют никакого значения»… да… Вот что они говорят нашему народу. Но нам не наплевать, и мы не намерены это терпеть, мы молчать не будем. Если власти не хотят действовать…

Кэмпбелл слезла с колен Шермана, ухватила его обеими руками за правое запястье и тянет.

— Ну папа же! Пошли.

Экран заполнило лицо худой черной женщины. По ее щекам текут слезы. Теперь на экране пышноволосый белый молодой человек с микрофоном у рта. Позади него целый океан черных лиц, и опять какие-то мальчишки лезут в объектив.

— …пока еще не найденный «мерседес-бенц» с регистрационным номером, начинающимся с букв RE, RF, RB или RP. И как говорит тут Преподобный Бэкон, бездействие властей несет для местных жителей смысловую нагрузку, но точно так же и эта демонстрация исполнена смысла, она красноречиво говорит властям: «Если вы не предпримете тщательного расследования, это сделаем мы сами». Роберт Корсо, прямой эфир из Бронкса, Первый телеканал.

— Папа! — Кэмпбелл тянет так сильно, что кресло начало наклоняться.

— RF? — Джуди повернулась и смотрит на Шермана. — И у нас номер начинается с RE.

Сказать ей! Прямо сейчас

— Ну, папа же! Пошли! Я хочу печь зайчика.

Лицо Джуди не выражает тревоги. Она просто удивлена совпадением; так удивлена, что даже заговорила с ним.

Вот сейчас!

— Пошли! Ну пошли же!

Надо идти обжигать зайчика.

14

Я не умею лгать

Шерман просыпается с отчаянным сердцебиением. Ему снился какой-то страшный сон. Глубокая ночь, час пьяниц перед рассветом, когда те, кто пьет и кто страдает бессонницей, вдруг открывают глаза и понимают, что сна, этого временного убежища, больше нет. Он подавляет желание взглянуть на светящиеся часы в приемнике у кровати. Зачем знать, сколько еще часов предстоит провести, лежа без сна, в попытках совладать с незнакомым противником — собственным сердцем, которое рвется из груди — туда, туда, туда, невесть куда, в Канаду?

Открытые окна выходят одно в переулок, другое на Парк авеню, в щель между краем шторы и подоконником просачивается фиолетовое свечение. Слышно, как у светофора трогается с места одинокий автомобиль. А это гудит самолет, не реактивный, а простой, с пропеллером. И вдруг мотор замолк. Сейчас они упадут на землю! Но тихий и жалобный рокот уже опять раздается в вышине над крышами Нью-Йорка. Как непривычно…

…Глубокая ночь. Рядом на соседней кровати, за Берлинской стеной, спит жена… дышит ровно… забыв обо всем… Повернулась спиной, подогнула колени. Если бы можно было перекатиться к ней, прижаться грудью к ее спине, коленями под ее колени. Когда-то они так и делали… когда-то они были настолько близки, что даже не просыпались… глубокой ночью.

Не может этого быть! Это не ворвется в его жизнь! Долговязый, худой паренек, газеты, полиция… в час пьяниц, перед рассветом.

Дальше по коридору спит его дорогая дочурка. Любимая Кэмпбелл. Счастливое дитя, спит и ни о чем не ведает! Широко раскрытые глаза Шермана затуманились.

Надо смотреть в потолок, и незаметно снова заснешь. Подумать о… других вещах… О девушке, с которой раз познакомился в обеденном зале Кливлендского отеля… как она деловито раздевалась прямо у него на глазах… Полная противоположность Марии… которая делала и то, и это, вся докрасна разгоревшись от… похоти! Похоть, вот что довело его до беды… Чрево Бронкса, худой, долговязый парнишка… Толчок, и его нет — ничего другого не существует. Все другое подвязано к этому, и у Шермана перед глазами проплывают жуткие картины… Жуткие лица на телевизионном экране, мрачное лицо Арнольда Парча в горькой гримасе осуждения… уклончивый голос Бернара Леви… взгляд Мюриел, словно бы вдруг понявшей, что он запятнан и больше не принадлежит к Олимпу «Пирс-и-Пирса»… Доллары… кровь из жил… Но ведь это все — только сон! Широко открытыми глазами он глядит в лиловую пустоту, сочащуюся в щели между шторами и подоконником… глубокой ночью, страшась наступления рассвета.