Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

Перед воротами караван-сарая стояла почетная охрана из пяти чаушей и четырех янычар. Должны были оберегать посольство от стамбульских бездельников и сопровождать посла или его людей, когда у тех возникало желание пройтись по улицам столицы.

Янычары-привратники знали Гасана, знали также и то, что он перешел из простых пловоедов в разбалованные дворцовые челядинцы, поэтому не удивительно, что они преградили ему и его людям дорогу не столько с намерением не пускать их в караван-сарай, сколько с желанием поговорить, порасспросить, как ему живется на султанских жирных харчах да на мягких пуховых дворцовых постелях.

– А что, Гасан, – спросил старый, весь в шрамах, седой янычар, правду говорят, будто ты лизал-лизал… у султана, а теперь лижешь и у султанши?

– Ты бы у тех и спрашивал, кто говорит, – огрызнулся Гасан.

– А оно у нее хоть надушенное амброй и бальзамами? – скалил зубы молодой янычар.

– Хочешь – пойди и понюхай, – спокойно посоветовал ему Гасан.

– Ишь какие морды понаедали на султанских харчах, – вмешался третий янычар, хмурый здоровяк с усами толщиной в руку.

– Тебе мало янычарского плова да тех краденых баранов, которых сбываешь возле Эдирне-капу? – надвигаясь на него, крикнул Гасан. – А ну, посторонись! Идем к послу по велению самого светлейшего султана! С дороги, вшивые пловоеды, грабители и головорезы стамбульские!

– Мы режем не в Стамбуле, – пробормотал старый янычар, – мы за Стамбулом, а уж коли тут резанем, потечет юшка разве ж так!

Он махнул своим товарищам, и те молча отступили, только косились недоброжелательно на Гасановых людей, ибо хотя те еще и носили янычарскую одежду, были уже чужаками, к которым ни любви, ни уважения, ни сочувствия, ни жалости.

По двору слонялось несколько безусых польских пахолков [82] , разодетых в изысканные итальянские кафтаны и потешные буфастые штанишки, но два советника посла, встретившие Гасана в коридоре второго этажа и проводившие его в просторную, хоть и голую, трапезную, были одеты в шелковые белые жупаны, длинные, с узкими рукавами, застегнутые под самую шею на густо посаженные круглые серебряные пуговицы. Советники были почтенные, с торчащими, пышными усами, с длинными саблями на боку, в причудливых шапках, украшенных перьями. Посол, который вскоре вышел к Гасану, походил на своих советников, только жупан его был из золотистого шелка и застегивался не на круглые пуговицы, а на искусно вырезанные палочки, сделанное, как доглядел потом Гасан, из слоновой кости. Усы у пана Яна топорщились, как щетина на вепре, в зеленовато-серых глазах плескалось что-то неистовое. Гасан поклонился послу, сообщил, что он от султана. Не сказал «от султанши», почему-то казалось ему, что никто не может принять это всерьез – ведь в этих землях женщина не имела и не могла иметь никакой власти, а следовательно и значения.

– Так, может, пан мне скажет, сколько я еще должен здесь сидеть среди этих скорпионов и блох, прошу пана! – прерывистым голосом закричал посол. – Десять дней, как я прибыл в Стамбул, а еще до сих пор мне не сказали ничего определенного, только каждый день приходят то одни, то другие, и каждый требует бакшиш.

– Я не требую никакого бакшиша, – спокойно заметил Гасан.

– Так пан наконец сообщит мне что-то утешительное?

– Все зависит от нашего разговора. Мне поручено задать пану послу несколько вопросов.

– И что? И тогда султан примет мое посольство от светлейшего короля польского?

– Все зависит от ответов, которые пан посол даст мне здесь сегодня.

– Так пусть пан – как пана зовут? Гасан. Так пусть пан Гасан поскорее спрашивает, что ему нужно.

– Я хотел спросить про Рогатин.

– Рогатин?

– Да. Известен ли пану послу такой город в королевстве – Рогатин?

– А почему это я должен знать какой-то паршивый город русинский, прошу пана?

У Гасана так и чесался язык заметить, что и Тенчин, из которого родом пан посол, не такой уж знаменитый город, кажется, даже менее известный, чем Рогатин. Но сдержался. Спокойно сказал:

– Значит, пан слышал про такой город.

– Слышал, слышал, и что с того?

– Он цел, не сожжен, не разрушен?

– А откуда мне знать?

– Плохо, – вздохнул Гасан. – Хуже, чем я ожидал.

Посол несколько встревожился. Стараясь пригасить хоть немного ярость в своих шляхетских очах и придать голосу доброжелательность, спросил:

– А почему пана интересует этот треклятый Рогатин?

– Да потому, пан посол, что наша султанша, прославленная Хасеки, первая жена всемогущественного Повелителя Века Сулеймана, родом из вашего Рогатина.

– Из Рогатина? – ударил о полы пан Ян. – Быть того не может!

– И, кажется, она внебрачная дочь вашего короля.

– А уж этого-то никак и не может быть! – закричал посол и замахал на Гасана руками, будто отгоняя его прочь.

– Почему же? Разве ваш король никогда не был мужчиной и не было у него любовных приключений на охоте или на войне?

– О, наш король, – пан Ян покрутил свой пышный ус, – наш король разбил столько сердец!..

– Он мог разбить какое-то сердце и в Рогатине.

– А мог, мог…

– Но нас не это интересует. Никто не возбраняет королям иметь внебрачных детей, но никто не может помешать этим внебрачным детям иметь свою судьбу, иногда и счастливую. Нас интересует сам Рогатин. Подробнейшие сведения.

– Где же я их раздобуду? – забормотал растерянно посол.

– Далее, – жестко продолжал Гасан, – узнать о людях по фамилии Лисовские. Уцелел ли кто-нибудь из них. Если исчезли все, то куда и когда. Есть ли какие-нибудь следы. Далее…

Он стал называть фамилии, махнув, чтобы посольские советники записывали.

– Но откуда же, откуда я могу все это знать? – кричал почти в отчаянии пан Ян.

– Если не знаете, пошлите своих людей назад в королевство, пусть разузнают обо всем и привезут нам эти сведения.

– Дорога лишь в один конец займет два месяца. Да два месяца обратно. Да месяц на всякие непредвиденные обстоятельства. Мне придется сидеть здесь полгода! Раны господни!..

– Тут сидели и по три года, – успокоил его Гасан. – И не с такими удобствами, как вы, бывало, что и в подземельях Эди-куле. Поэтому лучше подумайте, кого вы пошлете, что вам понадобится в дороге, завтра я снова приду, чтобы уладить все дела.

Посол смотрел на этого странного человека, который говорил на таком хорошем славянском, но ведь что говорил! Невероятно! Послать своих людей лишь затем, чтобы они посмотрели на тот окаянный Рогатин и разыскали там каких-то Лисовских, Теребушков, Скарбских? А ему сидеть в этом ужасном караван-сарае, кормить блох и ждать, пока его люди еще дважды повторят ту страшную дорогу, которую они с ним только что перенесли? Горы, пропасти, разливы рек, клокочущие воды, грязища, водовороты, разбитые колеса, поломанные конские ноги, сдохшие волы, арбаджии с разбойничьими мордами, сонные михмандары-стяжатели и их слуги, законченные негодяи чохадары, пограничные янычары – чорбаджии, которые грабят и тех, кто въезжает в империю, и тех, кто выезжает из нее, не считаясь ни с султанскими фирманами, ни с охранными грамотами, ни с королевскими письмами; горная стража с барабанами, которая должна охранять путников от грабителей, а на самом деле обдирает всех, кому выпало несчастье проезжать мимо нее.

– Пан шутит! – все еще не веря, воскликнул посол, но Гасан уже сказал все и не имел намерения продолжать разговор, поклонился послу, его усатым советникам и, подметая каменные полы снопом перьев на своей шапке, стал пятиться к двери. Посол что-то шептал вдогонку, наверное, проклиная окаянного этого янычара, а может, и самого султана с его султаншей, которой вздумалось родиться именно в Рогатине, а не где-нибудь в другом месте.

К проклятиям Гасан был привычен, но думалось ему сейчас не о том. Понял вдруг, что впервые с того времени, когда он маленьким был скручен сыромятным ремнем, брошен поперек татарского седла, вывезен из родного края, впервые после того черного дня ему выпадет случай вернуться под родное небо, увидеть степь, реку, тополя. А в самом деле – почему бы не поехать ему с людьми посла в Рогатин? Ведь все равно кто-то же из султанских людей должен их сопровождать.

С этим намерением, не весьма заботясь тем, что посол не дал никакого ответа относительно Рогатина, предстал Гасан перед Роксоланой и высказал ей свое желание.

– Нет, ты останешься здесь, – твердо сказала Роксолана. – Конечно, было бы лучше всего поехать тебе самому туда и разузнать обо всем. Но я не могу тебя сейчас отпустить. Со временем будешь ездить. Может, и далеко. Надеюсь на это. Сегодня еще не время. Я должна иметь верного человека там, где сама быть не могу. Ты нужен мне здесь. О поляках позабочусь. Проследи, чтобы у них все было хорошо. И смени свою одежду. Не могу больше видеть эти янычарские лохмотья. Иди.

Он понадобился султанше еще раньше, чем предполагалось. Из Египта наконец прибыл в блеске и роскоши великий визирь Ибрагим, привез золото для державной казны, роскошные дары для султана, тысячи рабов и рабынь, привез подарки и для султанши Хасеки. К тому огромному изумруду, что украшал подаренное Роксолане султаном после Родоса платье, Ибрагим добавлял теперь изумрудные серьги, перстень и браслет. Хотел вручить султанше сам, не мог никому доверить такую ценность. Роксолана же понимала: хочет говорить с ней без свидетелей. Держала его в руках, каждый миг могла выдать султану, рассказав, как он покупал ее, как однажды велел привести в свою ложницу, как, уже отдавая в султанский гарем, срывал с нее одежду, чтобы увидеть то, что ему не принадлежало. Пока находился далеко от Стамбула, был спокоен, а теперь ходил как по лезвию бритвы, ожидая самого ужасного от этой непостижимой женщины, особенно же когда узнал от верных людей обо всем, что произошло в последнее время в столице. Она не пожелала видеть Ибрагима. Кизляр-ага лишь почтительно поклонился в ответ на ее отказ и ничего не сказал, ибо не смел, но султан, которому, наверное, пожаловался сам великий визирь, при встрече с Роксоланой высказал недовольство таким ее отношением к своему любимцу.