Роксолана. Роковая любовь Сулеймана Великолепного - Павел Загребельный

– Почему же? – закричала она и одним прыжком достигла широкого ложа, беспредельного ложа ее первого позора, ее поля битвы за свое существование, ее победы и вознесения. Заглядывала султану в глаза, обжигала своим дыханием, теснила его своей пышной грудью. – Почему же не спросили никого? Разве вы не знали, что они хотели меня убить? Меня и ваших детей. И больше всех валиде и этот Четырехглазый! Пусть меня! Ибо кто я? Была – и нет. Как маленькая пташка, засыпанная снегом. А ваши дети? Кровь ваша, сердце ваше, жизнь ваша? Почему же не отомщены до сих пор? И кто это сделает? И когда?

– Кизляр-ага проявил по отношению к тебе непокорство?

– Что мне от его покорности? Змея меняет кожу, а не нрав! Спросите его: где он был в ту ночь, когда зачинщики собрались в его покое? Может, взлетел в небо и ничего не видел, не знал? Спросите его, ваше величество! А еще спросите, как называл ваших детей. Вы не слышали? До вашего вельможного слуха не долетело это слово? Их называли недоносками! Слышите? Недоносками!

Он посадил ее рядом с собой, обнял за плечи как-то неумело, виновато. Верил каждому ее слову. Ибо кому же и верить, если не ей.

– Ты могла бы мне сказать об этом в первый день.

– Султан должен знать все сам.

– А если не знает?

– Не знает только в том случае, когда не хочет знать.

– Мы уберем кизляр-агу. Но кого поставить великим евнухом? Мы не думали над этим никогда.

– Поставьте Ибрагима, начальника белых евнухов.

– В гареме должны быть евнухи черные.

Ей было все равно, белые или черные, капиджибашу Ибрагима назвала лишь затем, чтобы поиздеваться над великим визирем, – пусть простой люд смеется, называя визиря евнухом, а евнуха визирем. Но, назвав имя капиджибаши белых евнухов, уже не хотела отступать.

– Он защитил гарем от янычар. Не испугался, отбивал все атаки. Спас моих детей и вашу честь.

– Всех спас молодой янычар, которого я сделал янычарским агой.

– Вы не говорили мне об этом.

– Мужественный и честный воин, он достоин вашего доверия.

– Я бы хотела видеть его, мой султан. Как его зовут?

– Он зовется теперь Гасан-ага.

– И вы снова бросили его меж янычар? Он там пропадет!

– Я сделал его янычарским агой.

– Вы бросили его меж янычар – это все равно что на съедение хищным зверям! Я читала в старых хрониках, как сельджукский султан вознаградил какого-то Камьяра, спасшего его от заговорщиков. Султан дал Камьяру тысячу золотых, пять мулов, пять коней с седлами и уздечками, шесть невольниц, пятьдесят слуг и округу с доходом в сто тысяч акча. Я хочу увидеть этого Гасан-агу. Мой повелитель, обещайте мне!

Он погладил ее волосы.

– И уберите этого страшного Четырехглазого!

– Не ночью же. Дождемся утра.

– Нет, сейчас, немедленно! Я боюсь, он уже все услышал, что я говорила, все видел и еще до утра задушит меня! Ваше величество, спасите меня от этого нелюдя! Он просверлит себе в затылке дырку, чтобы вставить туда еще один глаз и чтобы видеть даже то, что под землей. Уберите его, ваше величество!

– В серае негоже казнить преступников.

– Разве я добиваюсь его смерти? Уберите его отсюда. Куда угодно, только бы не было его здесь. Пусть выгонят за ворота, как пса, и не впускают назад. Выгонят и не впускают!

Чауши, которые охраняли неприкосновенность султанской ложницы, не могли переступать священный порог. Сулейман сам вышел к ним, и они – в первый и в последний раз в своей жизни – увидели падишаха без тюрбана, в распахнутом халате, с голой грудью, в шлепанцах на босу ногу, какого-то словно бы виноватого и кроткого. Но приказ, отданный им султаном, не был кротким. Лишь два слова – и ничего более. И молчаливая покорность, а потом молчаливое исполнение. Всемогущественного кизляр-агу взяли в чем стоял, ничего не спрашивая, ничего не говоря, в ту же ночь отправили в Эди-куле, где неусыпный страж подземелий, первый палач державы Джюзел Мехмед-ага, заросший жесткими черными волосами до самых глаз, так же молча толкнул бывшего великого евнуха туда, откуда не возвращаются, и, щеря крупные желтые зубы, загремел железными ржавыми засовами на обитых ржавым железом дверях. Когда человека приводят молча и сталкивают в подземелье, то и спрашивать ни о чем не нужно. Следствие идет за стенами Эди-куле. Невидимое, неизвестное, таинственное. Так же таинственно будет решаться и судьба узника. Или забудут навеки, и заживо сгниет в темнице. Или задушат. Без каких-либо пояснений. Тут не объясняют ничьей смерти. Даже наследников трона и великих визирей.

Так и исчез этот человек без имени, а наутро в его покое уже сидел новый кизляр-ага, хмурый огромный босниец Ибрагим, и евнухи гнулись перед ним так же, как и перед его предшественником, когда же пошел на зов валиде и упал на колени на белый ковер, султанская мать ни единым движением не выдала своего удивления или возмущения, не спросила у нового великого евнуха, как его имя, просто назвала «кизляр-агаси-эфенди» – смирилась с поражением или затаилась?

Роксолана ждала, когда же допустят к ней человека, спасшего ей жизнь. Не имела покоев вне гарема, потому вынуждена была воспользоваться султановыми. Уже знала, что именно в этих расписанных венецианцем Джентиле Беллини комнатках Сулейман любил уединяться с Ибрагимом, часто ночевал там, забывая о своей Хуррем.

Роксолану охраняли два евнуха, спрятанные в соседнем покое, ввести Гасан-агу должен был сам великий евнух Ибрагим и наблюдать за молодым янычаром, ибо султанша была величайшей державной ценностью. «Державная ценность» грустно усмехалась. Как будто человек, который спас ей жизнь, мог посягнуть на эту жизнь. Нелепость, бессмыслица!..

Сидела на низеньком парчовом диване, вся в белом с золотом, широкое одеяние разметано по дивану, как золотые крылья, крылья для красоты, не для полета. Не взлетишь уже, не полетишь отсюда, Настуся, ой не улетишь!

Кизляр-ага ввел янычара неслышно и неожиданно. Янычар упал на пол, кланялся, мел по ковру снопом смешных своих перьев, негнущиеся полы его хирки мешали ему, этот молодой, сильный, гибкий мужчина сразу потерял всю свою молодцеватость, смотреть на него было мучительно и тяжко.

– Встань, – тихо сказала Роксолана. Не любила поклонов. Не верила тем, кто любит кланяться. Кланяется, а нож за пазухой.

Он поднял голову, выпрямил спину, но остался на коленях. Кизляр-ага стоял за ним, как столб. Лишь поклонился султанше и теперь утешался унижением янычара.

– Встань, – снова приказала Роксолана Гасан-аге.

Он несмело поднялся, был почти такой же высокий, как великий евнух, но не такой плотный, а гибкий, как тополь в степи, с красивыми серыми глазами, приятным лицом, которое немного портил испуг.

– Ты не должен меня бояться, – улыбнулась Роксолана. – Я хочу поблагодарить тебя за большую услугу, оказанную тобой султану.

Янычар снова упал на колени. В самом деле странный янычар. Совсем не похож на тех головорезов, которые заставляют самого султана слезать с коня, идти к ним пешком, чуть ли не кланяться им, унижаться и умолять.

– Встань! – уже строго произнесла она. – Мне не нравится, что ты все время падаешь на колени.

Но янычар ее не слушал. На коленях чуть приблизился к ней, даже кизляр-ага угрожающе шевельнулся, словно намереваясь его придержать, приложил руки к груди и неожиданно (боже, неужели это ей не почудилось?!) заговорил на ее родном языке:

– Ваше величество, моя султанша, правду ли говорят, будто вы с Украины? Это правда? Скажите мне, ваше величество, умоляю вас всем святым!

Она растерялась так, что даже не сумела прикинуться, будто не слышит, будто эти слова обращены не к ней. Чуть не вскочила ему навстречу, едва не схватила его за руки, не подняла с ковра.

– С Украины? Ваше величество! Правду все говорят?

– Я теперь думаю и говорю по-турецки, – спокойно промолвила Роксолана.

Тогда он повторил свой вопрос по-турецки, не дождавшись ответа по-арабски и по-персидски, но Роксолана молчала. За пять лет впервые встретила человека с родной земли, и смятение, охватившее ее, было беспредельно, растерянность непередаваемая. До сих пор не искала никого, так как не имела никакой возможности, запертая за вратами гарема, озабоченная упорным стремлением утвердиться, победить, возвыситься над миром униженности и бесправия. Вырвалась чуть ли не ценой собственной жизни и жизни своих детей – и вот подарок судьбы! Человек с ее родной земли! И глаза серые, как соколиное крыло, и язык ласковый, певучий, и душа не огрубевшая даже от жестокого янычарского быта. Смотрела на Гасана, видела его и не видела, стоял перед нею Рогатин. И отцовский дом стоял под солнцем, и степи зеленели шелками, а над ними солнце – нигде в мире нет такого ласкового солнца! Была здесь и не была. И этот юноша здесь или не здесь? Как могла она оказаться среди этих мелких грабителей, которые тысячи лет только и знали, что жечь, разрушать, вытаптывать копытами коней все живое, превращать в прах даже камень? А за нею и этим Гасаном (как его хоть звали прежде?) стояли целые века. В их степях скифы пасли своих коней и привязывали их золотыми цепями. В Киеве была златоверхая София, когда Царьград серел свинцом, а предки Османов сельджуки шли от травы к траве и вспоминали в снах свои пустыни, из которых явились.