Аистов-цвет - Агата Фёдоровна Турчинская

Высокий, чернявый, молодой, сам такой красивый, словно шелком шитый. В военной гимнастерке будто и родился, так она на нем хорошо пригнана. Когда-то мне моя Уля в шутку говорила: «Юрко, Юрко, ты такой красивый, что грех на тебя злыми глазами смотреть».

Я ей тогда ответил: «А ты, моя кралечка, такая уродилась, словно тебя само солнце рисовало».

Так мы тогда, играючи, словами перебрасывались.

И сейчас, когда взглянули на Галгоци, припомнилась мне наша с Улей перемолвка. И я бы сказал ему такие слова, но нужно было другое говорить. И мы сказали, кто нас прислал и зачем мы приехали.

— За Красную Армию агитировать? Охотно, с радостью мы вас, хлопцы, примем. Каждой такой душе здесь сейчас золотая цена. Красногвардейцы у нас уже есть. И бывший шестьдесят пятый Мукачевский полк пристал к нашему делу. А теперь еще Русинская дивизия у нас будет. И вы нам поможете ее создавать. Как раз сейчас нашей революции, как дитяти, нужно материнское доброе слово. Слово, которое принесет ей счастье, такое слово, чтоб люди верили в него. Везде теперь по нашим селам и городам народ сходится на собрания, Советы свои будут выбирать. И ваше слово там как раз придется и к месту и ко времени. Но знайте, что криком дуба не срубишь, огня не погасишь. Не крик несите в людские сердца, а душевное горячее слово, чтобы оно не брякало, как дешевые жестянки, а звенело, как наша неумирающая песня.

И Митро Молдавчук рассказал, там тогда о своих заботах, и я, и Ларион. Всех выслушали, каждому свое сказали.

Мне, как я родом из Тячевщины, велели начать агитацию в родных местах. Конечно, близких или земляков хочется увидеть, но ведь и они своему скорее поверят. А уж потом идти дальше. Кроме Тячевщины должен я был побывать и на Хустщине. А когда Галгоци узнал, что Янош хочет меня в дружки на свою свадьбу позвать, сказал:

— Наше дело не должно быть помехой счастью друга. Можно и в Бычкове побывать, и в дружках походить. Но дело революции везде должно быть на первом месте.

И раз выпало на мою долю быть в Бычкове и в Рахове, то должны были мы с Яношем не миновать и Ясиня, чтобы там помочь Молдавчуку. Ларион должен был идти к русским военнопленным, что были собраны и в Паланке под Замковой горой возле Мукачева и жили также в бараках недалеко от Ужгорода в селе Анталовцах, были, кроме того, в Севлюше и работали на каменоломнях под Черной горой, недалеко от Королева.

Революция свела нас всех четверых и разводила. До Севлюша ехали мы еще вместе, а там я должен был сойти с Ларионом, чтобы представить его, кому надо, чтобы не заблудился в незнакомом месте. В Мукачеве задерживались мы только на несколько часов. Хоть и говорится, что время не стоит, но в эту пору так было, что оно стояло. День равнялся прожитому году, так он был насыщен событиями.

Весна повторяется в природе, но каждый раз по-разному, и каждая революция на каждом месте чем-то похожа на другую, но есть в ней и что-то свое.

Мукачевские улицы напоминали мне и шумящие митингами улочки в Никитовке в первые революционные дни, и гомон харьковских и будапештских улиц.

Когда мы уже шли к поезду, нам навстречу промаршировало много русских военнопленных, кто в черных папахах и зеленых выцветших гимнастерках, кто в потрепанных шинелях и бушлатах, а кто уже и шляпу себе раздобыл и с радостью, наверно, надел, потому что она все же отводила его мысли подальше от военных бараков, поближе к мирной жизни.

Пленные несли красные знамена и пели «Интернационал». Их песня обожгла и наши сердца. Ларион рвался к ним, уже готов был стать в их ряды, идти с ними.

— Знаю, знаю я, как революционная песня зовет вперед — не утерпишь. Но мы с тобой, Ларион, должны идти к тем, кого эта песня еще не задела за живое.

Но меня очень порадовало, что она звала Лариона. Это Улино сердце в нем заговорило.

— Эти, Ларион, уже идут. И они станут красноармейцами. Бискупской улицы, номер десять, им не миновать. А наша дорога к таким, чье сердце не впустило еще к себе этих красных песен. Да ты и сам это знаешь.

И мы уже в поезде. А пламя песни с мукачевских улиц еще долго звучит в наших сердцах. Пока весна с полей не заступила ее собой. А она заявляет о себе и отчаянным гамом воробьев, и дружными песнями жаворонков, звенящими и внизу и вверху, и цепочками журавлей в небе, и свежим ветерком, который так и пронизан весенним солнцем и вьется в поезде у окна, к которому мы прижались все четверо.

Мне грустно, что не могу сейчас повести Лариона в наши горы, где уже весна голубеет первыми цветами и летит с гор бурными потоками.

Вижу, как туманится взгляд Лариона, направленный на яркую зеленую озимь, что выглянула на свет и охорашивается между черными бороздами. Наверно, сердце его летит туда, где его родной дом, на родные луга, с их буйным травостоем, к его полноводным тихим рекам.

Но я уже знаю его натуру. Он из тех, кому лучше день прожить орлом, чем век вороном. Мог ведь не пойти за нами, мог отсидеться в Венгрии, как пленный, в стороне от нашей борьбы. А вот ведь не сделал так. Знаю, что ответит мне, если я сейчас ему скажу: «Это ничего, Ларион, что тебе дан приказ высадиться в Севлюше. Хочу увезти тебя в наши горы, там, думаю, ты свою тоску оставишь. Побудешь день в наших краях и вернешься. Дело от тебя не сбежит. И там ведь найдется, перед кем речь говорить».

А на Солотвинских соляных шахтах тоже работало много русских военнопленных. Как услышали про революцию в России, поразбегались из этих шахт. Хоть весь этот пленный люд, понятное дело, должен был стремиться тогда к границе, пробираться к себе, но не обошлось без того, что некоторые позастревали и в наших селах. Ловили их, доискивалась.

«Поезжай, Ларион, со мной, в мое село. С Яношем и Митром тебе было бы тяжелее, если бы захотел идти с ними. Ведь там такие дела: где село еще наше, а где уже и нет. У тебя в глазах тоска, а у меня в сердце. Если будем в разлуке, не увижу твоего лица, которое об