Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Я совсем не собираюсь обсуждать, тьма или свет «идеология рабочего класса». Но позвольте, если эта идеология даже и самая светлая точка, то куда же этой точке сию минуту справиться с океаном тьмы, наполняющей, по мнению того же писателя, всю жизнь сплошь? И уж если Л. Толстой до сих пор не мог добиться, чтобы все люди «сговорились» и приняли его идеологию, его истину, которая, как-никак, а пошире всякой классовой истины, – то неужели искренна эта наивная надежда, что все люди вдруг сговорятся и просветятся «идеологией рабочего класса»? Да еще такие сплошь скверные, глупые, преисполненные тьмы и почти идиотизма люди (за малым исключением), какими их только что показал критик?

Нет, конечно, никакой надежды тут нет. Знает пишущий, что ничего из его заявления не выйдет. Написал для себя, чтобы сказать, что он-то свое помнит, и не во «тьме». Как-то г. Португалов в покойной «Нашей газете» упрекал одного из подобных критиков, г. Иорданского, за пустоту, ветхость и банальность «положительных» фраз. Это правда, они и стары, и общеизвестны, и коротки. Но что же делать, если других нет? А надо же чем-нибудь, говоря о растерянности, прикрыть свою собственную?

Думается мне, если захватить кого-нибудь из уверенных соц. – демократов, – вроде Луначарского хотя бы, – врасплох и сразу спросить его: «А ну-ка, покажите, где и какой у вас твердый камень, на котором вы стоите среди зыбкого болота во тьме?» – спрошенный растеряется и ответит… как Гапон, которого в упор спросили: «А вы, батюшка, в Бога веруете?» «Я… я ищу его…» – растерянно пробормотал он.

И Гапон этого бы, конечно, не написал; и сказал-то лишь застигнутый врасплох. Вот так же и уверенный критик «Распада», обладай он хотя бы Гапоновской искренностью, непременно ответил бы сегодня на внезапный вопрос о «твердом его камне» не заученной давно фразой, а лишь сердечным и растерянным:

– Я… я его ищу…

По мне все равны: и ноющие скрытно, и ноющие явно, пессимисты злобные, и пессимисты горькие. Все смешноваты и – бесполезны. Не отделяю я и нытиков «покаянных»; это лишь facon de parler[57]; ведь никто решительно себя ни в чем не винит, а лишь других. Начинают торжественно: «Мы виноваты, мы!» А при ближайшем рассмотрении оказывается, что «мы» виноваты лишь в том, что верили честно в Россию или в людей, которые оказались нестоящими… Вот и все покаянье.

Нет, если нытики действительно недовольны «нашими днями», действительно чувствуют их, как «дни тьмы», – то они должны прежде всего сознать, что в этой тьме виноваты они сами. Главным образом они, – мы сами, – я это подчеркиваю. Уж если на то пошло, – так одно это сознание теперь и может «прозвучать гордо». Потому что, как хотите, а нет никакого блеска в утверждении, что вот, мол, и отличные мы, и прекрасно, и умно, и сильно действовали – да как же быть-то, мы уж невиноваты, пришла мама, заперла нас в чулане; и оказались мы «во тьме». Такая сильная мама, «такой большой-большой великан», выражаясь словами Андреева.

Не очень верится в абсолютную силу этого «большого-большого великана»… И в данном случае совсем не «гордо» твердить на все лады «мы жертвою пали». Пали во тьму всяческую, литературно-порнографическую, внеобщественную, застойную – неужели пали бы, если б уж так хороши и безупречны сами были? Нет ли у самих какой-нибудь нехватки?

Всякий журналист и не журналист из ноющих, только что он серьезно поставит себе этот вопрос – прежде всего перестанет ныть. А это чрезвычайно важно для начала. Он не примется, конечно, обманывать себя, что тьмы нет. Есть-то она есть, но надо видеть, что это такое, тьма ли надвинувшейся Божьей грозы или темнота мамашиного чулана, из которого только глупым детям не выбраться. Детям – стоит плакать, жаловаться, просить мамашу, чтоб отворила… Но нам – почему бы не начать рассуждать, как разумные и взрослые люди?

Тьма, не тьма внешняя чулана, конечно (это – лишь одно из многочисленных последствий наших ошибок), но темное смятение, растерянность и разбросанность всего русского общества во всех проявлениях жизни, – эта темнота достойна не одних плаксивых на нее жалоб. И проклятий сплошных она не заслуживает!.. Да, хаос повсюду, литература кидается в дикую порнографию, мечется, не знающая куда приткнуться молодежь, обыватель берется в отчаянии за голову, ибо уж давно не понимает, кто кому враг и кто друг, создаются такие абсурды, как «общества одиноких», старые вожаки политических партий не знают подчас, что делать с молодыми членами, исключать ли из партии или прижать к груди, – по пусть он разрастается, благодетельный хаос! В нем есть зерна истинного сознания, в нем рождается новая мысль, новое ощущение себя, людей и мира, надежда на иное искусство, иное действие. Вот если бы ни хаоса, ни растерянности, ни поисков чего-то, пусть еще робких, не было, – вот тогда, действительно, стоило бы плакать и ныть. Да и то не знаю; тогда, пожалуй, просто надо бы ложиться и умирать.

Тем из скрытых нытиков, которые повторяют зады, фразы о «положительных» своих идеалах, не из упрямства и приличия, а еще веря в них, – тем, конечно, наступившая пестрая полоса новых поисков и метаний не принесет ничего. Они просто останутся за флагом – за жизнью. Что бы жизнь завтра из этого сегодняшнего хаоса ни выработала, что бы, наконец, ни всплыло наверх, – оно им будет чуждо, ибо они стояли, пока другие двигались. Но думаю, что не много их таких, стоячих. Пусть говорят, что хотят. Но и они растеряны, и они не уверены.

– Где ваш твердый камень? Верите в него?

– Я… я ищу его…

Не книги, не сборники, не газеты дают самое яркое ощущение благодетельной растерянности нашей, – но живое соприкосновение с живыми людьми. Книги и газеты лишь верно отражают ее, подтверждают. Они приносили нам из России слова, рожденные тем же духом, которому мы были близки и в Париже. Да, да, и тьма, и плохо, только ныть не надо! Ведь плохо-то потому, что мы были плохи. Об этом слов еще нет (написанных) – но, право, не было бы и духа смятения, если б подсознательно уже не шевелилось это в глубине.

Живые люди ищут… И слава Богу. Уж как надоела порнографическая да мистическая литература, уж как противны устаревшие «богоборчества» да «сверхчеловеческие» грезы, да всякие путанные «метафизики» и т. д., – однако чем больше вглядываешься в крутое течение жизни, тем яснее видишь, что без этого не обойдешься. В Париже теперь около 80 тысяч русских. Говорю лишь о русской колонии, конечно; о русских «общественниках», стоящих приблизительно в одинаковом отношении к России. Все они «свежие», т. е. русские люди двух последних лет. И русские «растерянность и хаос» на них отражаются точно и верно, только ярче выступают, виднее: в России, в жизни общества, они заслонены от наблюдения обывательщиной, механизмом внешнего порядка, – мало ли чем! В эмиграции все обнажено. Люди вне определенного, своего, быта, вне известной среды, положения, класса. Люди со всех концов широкой России, – разнородные и разномысленные «работники» одной и той же нивы. Именно люди прежде всего, по одинаково связанные с родиной прошлым своим какими-то мечтами своими, и так, что связь эту, пожалуй, и не разорвать никогда. Петербургскому журналисту можно брюзжать, ныть и совершенно отчаиваться каждую неделю, в этом проводить время. Он лишь «обозревает», констатирует. Здешним людям отчаиваться нельзя. Можно отчаяться, – по тогда разочарованный должен пустить себе пулю в лоб. Так и делают. Можно еще – и должно иногда – сказать себе, что ты был, плох, плохо делал хорошее дело; но если решить, что отдавал всю жизнь скверному или безнадежному делу, которое непоправимо провалилось, – нельзя или провалишься тотчас сам.

Люди, выкинутые за рубеж, искреннее, ибо линии здесь проще, поле уже, время короче; а если не короче, то видно яснее, как время коротко.

За два года перемена внутреннего строя здешней эмиграции – громадная. Какая перемена? Разочарование ли в революции, которая не удалась? Озлобление ли на внешнюю силу? Или уныние? Или просто уклон к эротизму и литературщине, как следствие разочарования? Во всяком случае – нарастание общей путаницы и смятения. Разобраться окончательно еще нельзя ни в чем. Попробую лишь привести несколько примеров.

Я помню: год-полтора тому назад была здесь лекция Андрея Белого. Известно, что этот махровый поэт, яркий мистик и даже больше – человек религиозный – имеет пристрастие к социал-демократии. Этого философа, соединяющего в себе научность и… заоблачность, пленяют научные атрибуты марксизма. Не то что пленяют, а как-то тревожат, и с марксизмом он вечно возится. Лекция его называлась «Социал-демократия и религия».

В громадной толпе мы были с ним вдвоем тогда: он на эстраде, я в публике. Так ощущалось. Пока он читал о социал-демократии – проводил свою точку зрения, – было такое чувство, что никто ничего не понимает и не нужна никому его тяжелая артиллерия; когда же дело дошло до «религии» – то аудитория стала презрительно враждебна: вот-вот рассмеются, крикнут и уйдут. Последующие прения ярко подтвердили это. Серьезные «партийные» люди, конечно, и возражать не стали. Говорили самые немудреные «товарищи», и все одинаково: с презрительным негодованием против лектора, и даже не касались лекции. Лектор, пытаясь защищаться, поневоле впал в отвлеченности. Его уже не слушали.