Адепт Бурдье на Кавказе: Эскизы к биографии в миросистемной перспективе - Георгий Дерлугьян

1920-х могла обеспечить более щадящую и эффективную альтернативу. Словом, началось повторение споров 1968 г. Амнистия ноября 1986 г. находившихся в заключении и ссылке диссидентов означала дальнейшее расширение поля дебатов, довольно скоро сдвинувшихся с чисто немарксистских тем к пока все еще дерзновенному (а значит, и эмоционально окрыляющему) обсуждению либеральной демократии, прав человека, а также национальной самостоятельности.

Но еще целых два года, в 1987–1988 гг., диссиденты и либерального, и националистического толка оставались радикальным крохотным меньшинством на окраинах общественных дебатов, поскольку быстро расширявшиеся границы официальной советской идеологии по-прежнему почти полностью занимали внимание широкой советской общественности. Даже в Армении и Грузии, которые спустя пару лет оказались охвачены националистическими страстями, освобождение из заключения националистов в принципе всеми приветствовалось, однако подавляющее большинство солидной национальной интеллигенции воспринимало их как сумасбродных радикалов. Известный грузинский профессор вспоминает, как в 1987 г. он наблюдал на тбилисской улице маленькую колонну из 50–60 студентов и старшеклассников, шагавших с флагами независимой Грузии 1918–1921 гг. и распевавших патриотические песни. Молодежное микрошествие возглавляли двое взрослых диссидентов, Мераб Костава и Звиад Гамсахурдия[215]. Прохожие улыбались и приветственно махали им рукой – однако присоединиться к маргинальному параду никто особенно не спешил. Все спешили по своим делам.

Общественное внимание в январе 1987 г. было приковано к официально санкционированному просмотру кинофильма «Покаяние», снятого в Грузии благодаря покровительству Эдуарда Шеварднадзе, в то время первого секретаря компартии республики. После специального показа для членов Центрального комитета КПСС, фильм был выпущен на экраны и стал доступен миллионам граждан СССР. Фильм ознаменовал своеобразное коллективное поминовение жертв сталинского террора – как и надеялись Горбачев и Шеварднадзе. Кроме того, подобное, пусть и частичное послабление в официальной идеологии создало на какое-то время мощный официально санкционированный фокус общественного внимания, тем самым маргинализируя диссидентов. Как быть, если сами власти перехватывают одно из самых сильных диссидентских обвинений и сами начинают открыто, хотя и более осторожно, обсуждать давние программные требования оппозиции времен 1968 г.? Горбачев на глазах превращался в Дубчека – и при этом глава СССР, как, по крайней мере, долго казалось, имел куда больше контроля над советскими танками. Выпущенным на волю диссидентам пока что оставалось наиболее разумным занять положение конструктивной оппозиции, из задних рядов следящей за ходом осуществляемых государством реформ.

Кабардино-Балкария пропустила некоторые типичные для того периода темы мобилизации. Борьба за трезвость не звучала особенно актуально в довольно патриархальной среде, и на улицах Нальчика вряд ли следовало надеяться увидеть панка или хиппи (хотя в Приэльбрусье с шестидесятых годов осела небольшая община русских романтиков альпинизма и бардовских песен, но погоды в Нальчике они не делали). Одним из немногих, кто хоть отдаленно походил на инакомыслящего вольнодумца брежневских времен, был Юрий Шанибов. Тем не менее, будучи критиком бюрократической косности, Шанибов оставался скорее поборником авторитарной коммунистической реформы в духе Ю. В. Андропова. В те годы Шанибов, его коллеги и студенты принимали участие в ранних перестроечных дебатах по вполне дозволенным проблемам реформы образования и студенческой жизни, экологии. Пределом политизации тогда выступало обсуждение преступлений сталинизма, представляемых как «отход от ленинских принципов», и реабилитации более приемлемых оппозионеров периода фракционных дискуссий 1920-х гг. вроде Бухарина. Как и на большей части СССР, в Кабардино-Балкарии (и, кстати, еще более в Чечено-Ингушетии) нашлись собственные горнорудные и химические предприятия, далекие от экологических стандартов. После Чернобыля многие местные жители стали их опасаться и раздавались голоса, требовавшие их природоохранного переоборудования, если не полного закрытия. Экологическая проблема не была такой уж политически невинной. Она потенциально граничила с националистическими требованиями – всего один лишь шаг, и тема защиты природы от загрязнения перерастала в защиту девственного природного наследия «малой родины» от бездушных русских бюрократов в Москве. Но утопающий в зелени уютный город-курорт Нальчик, в отличие от нефтехимических центров Гудермеса и Грозного (в те годы взбудораженных экологов, во что сегодня как-то с трудом верится), не располагал к экологическому радикализму.

Следующим этапом общественной мобилизации стало возрождение национальных культур. Поначалу это означало проведение при официальной поддержке фольклорных фестивалей либо вполне неконфронтационных дискуссий в местной прессе и на телевидении о введении преподавания традиционного этикета в школах. Однако довольно скоро эти дискуссии в среде национальной интеллигенции начинают сливаться с дискурсом преодоления сталинских преступлений и выходить на обсуждение путей преодоления последствий перенесенных исторических травм целых национальностей. Для балкарцев главнейшей национальной травмой стала сталинская депортация 1944 г., не только приведшая к гибели значительной части малого народа, но и подспудно сохранявшая на балкарцах клеймо фашистских пособников. Разумеется, это было ложью, поскольку мятежи в балкарских селах и дезертирство начались в 1942 г. в основном по причине путаных и невыполнимых приказов советских властей по призыву новобранцев и предоставлению продовольствия Красной армии перед лицом стремительно наступавших германских войск. Стихийное крестьянское сопротивление накликало карательные меры сталинских органов вплоть до массовых расстрелов[216]. Кабардинцы, в свою очередь, хранили в памяти собственную историческую травму жестоких потерь, понесенных в Кавказской войне XIX в., завершившейся трагическим исходом черкесов-мухаджиров на Ближний Восток[217]. Именно в это время, в конце восьмидесятых, ослабление советского визового режима позволило потомкам кабардинцев и других черкесских народов, проживающих в Сирии, Иордании и Турции, приехать на землю предков. Большинство приехавших были куда более «чистыми» мусульманами, нежели местные жители, – они не употребляли алкоголя и говорили на удивительно старомодном наречии. Именно по этим причинам черкесы диаспоры казались местным гораздо более «настоящими» и нетронутыми советским обновленчеством. Паломничества на землю изгнанных предков стали очень волнующими событиями и поводом для возникновения дерзкой мысли, что в один прекрасный день соплеменники диаспоры (как многие из них клялись и обещали) смогут вернуться на Кавказ, возродив традиции и гораздо более многочисленную черкесскую нацию.

Но не это пока было главным событием дня. В 1988 г. состоялись первые частично соревновательные выборы, пока лишь на XIX всесоюзную партийную конференцию, фактически внеочередной съезд КПСС. Несмотря на то что выборы были лишь внутрипартийными, они способствовали распространению возбуждающего вкуса настоящей политики. Официальных лиц инструкциями свыше заставили проводить открытые партсобрания, куда могли свободно приходить и даже выступать беспартийные. Это нередко привлекавшие ажиотажное внимание к ранее сугубо ритуалистическому процессу выдвижения кандидатов. Номенклатура лишалась гарантий самовыдвижения и вынуждена была вступать в совершенно ей непривычную публичную состязательную дискуссию, что, конечно, мало кому в той среде нравилось. Многие пока во внутреннем кругу стали предрекать генсеку-смутьяну ту же участь, которая постигла в 1964 г. Хрущева.

Предсказания, казалось, получили основу в марте 1988 г., когда рупор консервативного крыла руководства газета «Советская Россия» (в девяностых обратившаяся в глашатая русского имперского национализма) опубликовала передовицей вдохновенное открытое письмо,