Моя жизнь с Гертрудой Стайн - Элис Токлас

Так рада получить от вас весточку, устала ждать, когда вернетесь в Париж. Я ожидаю массажиста, который должен был появиться еще несколько месяцев тому назад. Вообще говоря, я ждала, чтобы собрать денег на оплату его услуг. Не знаю, что будет со мной. В данный момент я живу на деньги, посылаемые банком. Юрист армянки[205] пытается выработать какое-то соглашение, не продавая картин. Но как он собирается добиться этого, я, конечно, не знаю.

Приезжайте скорее, меня не хватит надолго.

Они приехали в Париж творить[206]

До моего появления в Париже Генри Джеймс жил уже в Англии. Когда мы отправились туда в 1902 году[207], было договорено, что один день мы погостим у него в Райе. К моему горькому разочарованию, нас известили, что он по состоянию здоровья не сможет нас принять в назначенный день, и предложили прийти на следующей неделе. Увы, нам надо было возвращаться в Париж. Это была моя единственная и утраченная возможность. Влияние проведенных Джеймсом лет во Франции можно с избытком найти в произведениях, написанных им в Англии. Смог бы он так едко написать «Трофеи Пойнтона» о событиях, происходящих в Англии, не имея глубокого личного французского опыта? Разве опыт проживания вначале в Италии, затем во Франции и наконец в Англии, даже приобретение им британского подданства делает его менее американским писателем? Разве его национальный характер не укрепился благодаря внешней приверженности к привычкам и образу жизни других стран?

Первой, кого я встретила на французской земле, сойдя с корабля, была писательница Гертруда Стайн. Она так много написала о своей работе, друзьях и себе, с таким сокровенным пониманием и точностью, что испытываешь определенную робость, пытаясь добавить свои соображения к тому выбору лиц и событий, которые заслужили ее пера.

После освобождения в 1944 году Стайн начала встречаться с большими группами солдат и офицеров. Среди первых навестивших ее был Джозеф Бэрри, ныне корреспондент «Нью-Йорк Таймс», с которым у нее сложились теплые дружеские отношения. Она также встретилась с 4-мя или 5-ю генералами и была удивлена, обнаружив удовольствие от общения с ними. Один из них, уходя, поинтересовался: «Могу ли я прийти опять, мисс Стайн? Вы, ни чуть не смутившись, высказали мне свою привязанность к визитам солдат. Увы, так уж получилось что я — генерал». На это она ответила: «Конечно, приходите. Вероятно, генералы не похожи на произведения живописи. Видите ли, в картинах меня не интересует конец серии. Я люблю картины, в процессе создания которых продолжается борьба за выражение чего-то нового. Но поскольку генералы — законченный продукт, они меня интересуют. Да, приходите».

Один солдат заметил: «Хорошо же вам, сидя в своей комфортабельной квартире, советовать нам отправляться домой и испытать себя на новом поприще. Совет, данный из кресла, воспринимается не очень убедительно». На это Стайн ответила: «Думаю, что у меня есть доказательства того, что я пережила трудности, выпавшие на долю первопроходцев». Эта борьба была для нее естественным образом существования. «Искушение искушает?» — спрашивала она обычно. Американцы были удивлены, некоторые шокированы ее характерным американизмом, ее неприятием того преимущества, которое представляет чужая культура.

Следующим писателем, с которым я познакомилась, была Милдред Олдрич, чей роман «Вершина на Марне» был бестселлером в 1915 г. Она числилась театральным критиком журнала «Бостон Транскрипт» и обращалась к каждому по имени. Представляя нам двух очередных друзей, она сказала: «Разрешите представить Генри и Роджерса». «Милдред, — спросила Г. С., — есть у них фамилии?». «Да, кстати, — ответила Милдред, обращаясь к обоим, — какие у вас фамилии?». Высокий американец ответил: «МакБрайд», а черноглазый англичанин, прошептал: «Фрай».

В те ранние дни в Париже было несколько американских женщин, писавших романы, смотревших свысока на тех, кто писал об искусстве, а те, в свою очередь, свысока относились к тем, кто писал обозрения по вопросам моды.

Затем одним летом — должно быть в 1912 г. — у нас состоялась краткая встреча с Карлом Ван Вехтеном. Это была взаимная любовь с первого взгляда, которая стала началом продолжительной, редкостной дружбы, неописуемой преданности с его стороны и абсолютного доверия со стороны Г. С. И когда ей, ужасно боявшейся высоты, предложили лететь в Чикаго для посещения ее оперы, она ответила [обращаясь к Вехтену]: «Я полечу, если ты полетишь со мной». Год спустя, мы опять свиделись с Вехтеном и его очаровательной женой Фаней Маринофф. С того посещения началась беспрерывная переписка.

Он-то и нашел для Стайн первого, а позднее и последнего издателя. Именно Карл убедил Дональда Эванса опубликовать «Нежные кнопки». Он же написал затем роман «Питер Виффл», первый из романов о той эпохе, в создании которой принимал участие. Затем однажды он внезапно отбросил самое величайшее из искусств и переключился на фотографию. Когда Стайн осудила частые разводы и замужества одной из их общих друзей, он сказал: «Ты должна запомнить, что каждое ее замужество очередной трамплин в высшее общество».

Затем пришла война 1914–1918 гг. Американские женщины-писательницы, поэтессы и обозреватели моды, вернулись домой. После окончания войны их сменили представители молодого поколения американцев, заполонившие Париж, чтобы заняться литературным творчеством. Многие из них верили, что в городе уличных кафе и алкогольных баров (сухой закон в США был в полной силе) и Бодлера мастерство писательства передается друг другу как инфекция.

В первое же свое посещение Парижа Шервуд Андерсон нанес визит Г. С. Во второй приезд он уже встречался с ней часто. Он обладал прямолинейным характером, саркастическим остроумием и всеобъемлющим сердцем — неотразимая комбинация. Он не знал французского языка, но удивительно легко общался с парижанами, особенно с рабочим людом. Он рассказал нам, что в течение какого-то времени разъезжал по стране с лекциями. Однажды обнаружил, что приковывает к себе внимание слушателей [как лектор] — точно как певец в опере. Он, естественно, немедленно разорвал контракт и прекратил чтение лекций. Он был очень красивым, невероятно очаровательным и талантливым рассказчиком.

Скотт Фитцджеральд, первый из «потерянного поколения», как его нарекла Г. С., был единственным из парижского десанта, кто уже продемонстрировал свой талант и талант огромный. Фитцджеральд, весьма интеллигентный, необыкновенно притягательный выделялся среди всех остальных. На свое тридцатилетие он пришел к Г. С. и поделился своим неприятием того факта, что с юностью покончено. «Но ты и пишешь как тридцатилетний», — убежденно сказала Г. С. «Правда?» — спросил он. Он никогда не верил ее оценке своего творчества, уж чересчур отрадной, чтобы быть правдой. Он обладал скептическим умом. «Легко льстить пожилому человеку», — прокомментировал он топорность одного из своих современников, когда те пришли навещать нас.