Зверь с той стороны - Александр Сивинских

"Откель така ярка животина? — с шутовской строгостью спросил я дочку, взяв себя в руки. — Ветеринарная справка об отсутствии блох, остриц и лишаёв есть ли? Чисты ли лапки и ушки?" — "Ну, папка, ты даёшь! Он же ещё третьего дня к нам пришёл, — сообщила Машенька. — Сидел в дровянике, на поленнице, а сегодня бабуля позвала в избу, он и забежал. Ты не бойся, папка, мы его в бане вымыли горячей водой со специальным кошкиным шампунем, а он даже не вырывался. Его Люська зовут". — "Кота? — спросил я. — Или это всё-таки кошка?" — "Папка, ты что? Ну протри ты очки, если не видишь", — сказала Машенька и продемонстрировала мне неоспоримые доказательства того, что Люська — кот.

Скотина покорно стерпела бесцеремонное отношение и довольно решительные манипуляции с задиранием хвоста. "Отчего же мальчик — и вдруг Люська?" — спросил я, стыдливо отводя взгляд от анатомических деталей, характеризующих рыжего прохвоста, как неутомимого кошачьего дона Жуана. "Он мне сам сказал", — с обезоруживающей детской верой в собственную правоту сказала дочка и погладила котищу, прижавшись вдобавок к нему щёчкой. Ох, фантазерка! "Люська или Люсьен, если тебе так больше нравится. Он бродяга и трущобник, а непутёвый… Совсем-совсем давно, когда он ещё жил-поживал в Серебряном, у одной ласковой бабушки, его звали Барбаросса. Еле выговоришь, да, Люська? Только старая хозяйка умерла, а люди, у которых он поселился, дали ему новое имя, Васька. Когда эти злюки осердились на него за что-то и хотели задавить, он в лес убежал. Стал диким охотником. А зимовать пришёл в Петуховку. Чтобы не замёрзнуть или на обед рыси не угодить. Обитался в таком огро-о-омном пустом доме, на чердаке. Бедняжечка, ему приходилось птичек ловить для пропитания… Летом он собирался снова в лес вернуться, но в дом как раз приехали новые жильцы, стали кормить его рыбкой, угощать валерьяночкой и прозвали Люсьеном. Потом я не знаю, что случилось, беда какая-то, и Люська понял, что надо идти к нам. И правильно! Он хороший. Я его люблю".

Люська-Васька-Барбаросса громко замурчал, показывая, что Машенькина ласка приходится ему по сердцу, что он в ней тоже души не чает. "Но он же пришлый…" — шёпотом простонал я, обращаясь к подошедшей жене. "Вот и славно, — сказала Ольга. — Пришлые кошки счастье в дом приносят, если приветить. А гнать их решительно не рекомендуется". — "Да никто и не собирался гнать этого вашего новоиспеченного любимца", — сказал я и, переместившись на расстояние мануального контакта, погладил крепкую тёплую спинку Люсьена.

Кот артистично, безусловно, напоказ выгнулся и посмотрел мне в глаза, почти по-человечески улыбаясь. Сейчас же сделалось понятно, что мы с ним преотлично столкуемся и уживёмся. "А кончик-то хвоста у тебя белый, — задумчиво сказал я ему, почёсывая шейку, — и эта верная примета характеризует тебя, рыжулька, как прирождённого вора. Особенно яиц и цыпушек. Только не отпирайся, сделай одолжение. За что-то же на тебя разгневались те граждане, что Васькой кликали? А вы, девушки, не заступайтесь за него и вообще не встревайте. У нас чисто мужской разговор пошёл. Так вот, знай, котофей, цыплят мы не разводим… но ежели заладишь красть продукты со стола — накажу! Доступно излагаю? Ну, то-то же! Впрочем, в соседских домах я не хозяин…" Я подмигнул. Он ответил мне тем же. Разве что двумя глазами — не одним.

Шалопай, с симпатией подумал я.

После всё было, как в скверном повторяющемся сне. Снова я проснулся среди ночи. От чего, не запомнил. На комоде снова сидел пребольшущий кот, обняв лапами часы и уронив на бок «ухажёрского» плюшевого медведя. Снова светила луна, а на чердаке шуршали не то шаги, не то чёрт знает, что. Только кот на сей раз был не наваждением, не мороком, а Люсьеном. На меня он смотрел без ненависти, а заметив, что я проснулся, негромко мявкнул, спрыгнул с комода и побежал к выходу из спальни, неся хвост трубой. На пороге остановился и уставился на меня. Во взгляде читалось явственное приглашение следовать за ним. "Сгинь, нечистая сила!" — приказал я, шаря по полу в надежде нащупать какой-нибудь метательный снаряд, например, тапочек. Люська, проигнорировав угрозу расстрела шлёпанцами, вернулся к кровати и вновь мявкнул. Ругаясь про себя последними словами, я поплёлся за ним, кутаясь в растянутый домашний джемпер.

Привёл меня Люсьен на улицу. Не вполне веря собственным глазам, я уставился на соседскую скамейку. История повторялась, как ей и положено, фарсом. Скамейку занимала гренадерского сложения девица, сражённая на полном скаку печалью-кручинушкой, обливающаяся горючими слезами. Борясь с позывами закатиться истерическим смехом, я приблизился и привычно молвил: "О чем, дева, пла…" Девка, перебивая, разревелась в голос. Надо полагать, стены Иерихона рассыпались ещё раз. Возможно, в пыль и труху. (Непременно нужно посмотреть вечерние «Новости», там уточнят.)

Руководствуясь единственно чувством самосохранения, я рухнул на скамью и прижал её лицо к своему плечу. Всхлипывания стали поглуше, но джемпер тут же пропитался горячей влагой. Существенную часть влаги составляли, наверняка, сопли, но в тот момент я старался об этом не думать. "Ну-ну, — говорил я, гладя по-бараньи кудрявую девчачью голову. — Будет тебе. Успокойся, успокойся, маленькая, хорошо?"

Она понемногу успокоилась, и события пошли своим чередом. Я повел её домой, уже знакомым маршрутом (опять улица Дмитрия Менделеева, только номер дома другой, двадцать четыре), попутно выяснив, что сегодня победу в любовной войне торжествует моя старая знакомая, веснушчатая Алёна Горошникова. Гренадерская девица, разумеется, оказалась Алёниной соперницей Надькой. Между прочим, ржала Надька действительно потрясающе — наподобие ломовой лошади, и как лошадь же топала ножищами сорок последнего размера. И всё равно, была она, при всей громадности и нескладности обыкновенной, вполне симпатичной пятнадцатилетней девчонкой с разбитым сердцем. Я проникся к ней чем-то вроде отеческой нежности и жалел совершенно всерьёз. Развеселить её было легче лёгкого. Стоило назвать Алёну Горошникову конопатой кнопкой, как Наденька тотчас просияла и перестала шмыгать носом.

Мы выворачивали в «Базарный» заулок, когда гренадерская девица Надюша вдруг перестала слушать весёлую историю про обезьяну, мывшую окна на небоскрёбе, взвыла сдавленным дурным воем, на верхней ноте вроде как захлебнулась и попыталась спрятаться за мою спину. "Что случилось?" — спросил я, но она безмолвствовала (это при распахнутом-то, что окошко в погожий день ротике), только всё больше бледнела да цеплялась за одежду. Красивые Надюшины глазки — васильковые, большущие, с густющими ресницами длиною едва не в аршин — совсем уж изладились обморочно закатиться. Я покрутил головой… да и сам чуть малодушно не вытолкнул Надю вперёд, вместо живого щита.