Восстание - Ливиу Ребряну

Сейчас он выслушал донесение всех троих предельно спокойно, будто не его имущество было превращено в пепел. Ему доложили, что пожар занялся в скирдах сена, заготовленного для скотины. Когда стражники спохватились, все скирды уже горели, и пламя охватило амбары, конюшни и хлевы. Слуги кинулись спасать скот, но большая часть животных погибла, потому что было почти невозможно добраться до пылающих строений. Если б там даже была вода и если б пришли на помощь все крестьяне, и то с трудом удалось бы унять огонь. Но крестьяне не торопились. Лишь те, что живут по соседству, кое-как шевелились, отстаивая свои дома. Остальные спали как убитые, а потом еле двигались, точно сонные мухи, и думали только об одном — как бы что-нибудь стянуть. Боянджиу предположил, что поджог — дело рук мужиков из Амары. Так ему сказали те крестьяне, которых он расспрашивал, да и его собрат — начальник жандармского участка в Извору, который к утру тоже явился в Руджиноасу.

— Надеешься найти виновных? — спросил, сразу приободрившись, Юга.

— Думаю, нашел бы, если…

Боянджиу несколько секунд колебался и лишь затем искренне признался, что не отваживается применять сейчас свои обычные методы. Слишком уж мужики озлобились и на рожон лезут, удержу не знают; вчера все видели, как они себя вели на глазах у господина префекта. Просто словами да угрозами их теперь в узде не удержишь. А прибегнуть к силе Боянджиу пока тоже не смеет, у него мало людей, и он опасается, как бы не восстало все село. Тогда ему же не миновать сурового наказания. Поэтому он стремится сохранить порядок хотя бы в Амаре, проявляя терпимость и действуя лишь методом убеждения, как, впрочем, вчера рекомендовал командир его роты. Иначе этой ночью он бы ни в коем случае не потерпел, чтобы мимо него беспрепятственно прошла группа мужиков, среди которых, он уверен, находились и поджигатели Руджиноасы.

Мирон Юга согласился, что при создавшемся положении унтеру действительно не остается ничего другого, кроме как спасать собственную шкуру. Впрочем, и для него тоже нет сейчас иного выхода. Нынче речь может идти лишь об одном: продержаться, пока сильные мира сего не поймут наконец, что восстание, которое они сами же вызвали, не шутовской маскарад, как их манифестации в Бухаресте, и не примут мер для его подавления. Хотя Юге все это было ясно, под конец он все-таки еще раз посоветовал старосте и унтеру выполнять свой долг:

— В селе есть и порядочные люди, возможно, их даже больше, чем негодяев. Убедите их, что нельзя сидеть сложа руки и позволять злоумышленникам верховодить, так как катастрофа угрожает им тоже. А поп Никодим чем сейчас занят?.. Пусть никто не забывает, что наступит час расплаты, и тогда каждому придется держать ответ!

В Леспези, на улице перед барской усадьбой, несколько крестьян толковали о пожаре. Он был для них знамением. Хорошим или плохим? Матей Дулману, побывавший накануне вечером в Амаре, всматривался в даль, точно ожидая кого-то.

— Только огонь очищает все грехи! — пробормотал он, словно про себя.

Остальные закивали, кто-то заметил, что слова эти не простые, а со значением. Матей как раз увидел, что из Амары приближается группа крестьян, и, облегченно вздохнув, добавил:

— Придет время, когда скрытое станет явным!

Группа, вышедшая из Амары, по дороге заметно увеличилась. Сначала ее догнал Павел Тунсу, потом пристали другие, из любопытства.

Крестьяне перекинулись несколькими словами с Матеем Дулману, потом все разбились на две партии. Та, что побольше, зашагала вперед во главе с Николае Драгошем.

— Идите, идите, нас здесь хватает! — сказал им Петре. — А коли еще народ понадобится, дядюшка Матей знает наш уговор.

— Я, Петрикэ, с тобой останусь! — с воодушевлением воскликнул Илие Кырлан.

— Так у этих-то других дел нету, — уточнил Матей Дулману, указывая на крестьян, которые поджидали вместе с ним.

— Верно! — одобрил Петре. Только негоже нам попусту тратить время на болтовню, как бы нас другие не обогнали.

Надина, насколько оказалось возможным, перестроила спальню в усадьбе по своему вкусу. Гогу и Еуджения довольствовались в своем деревенском поместье весьма относительным комфортом и заботились не столько о красоте, сколько об удобствах. Надина же не желала отказываться от своих привычных эстетических требований даже во время поездок, в гостиничных номерах, где ей предстояло провести одну или две ночи. Массивная, монументальная двуспальная кровать, которой Гогу очень гордился, утверждая, что отдыхает на ней, как у материнской груди, производила на Надину удручающее впечатление своей чудовищной непропорциональностью и безвкусием. Ей казалось, что в мягких недрах этой постели она неминуемо задохнется. В том углу комнаты, что граничил с вестибюлем, рядом с большим окном, забранным железной решеткой и выходившим на цветник, для Надины поставили широкий диван, на котором она прекрасно выспалась в первую ночь после утомительной поездки. Но во вторую ночь она никак не могла уснуть, хотя и мечтала об этом, надеясь забыться и избавиться от гнетущего, неотвязного страха, овладевшего всем ее существом. Ей непрерывно слышались чьи-то шаги то в саду, то в других комнатах, казалось, будто кто-то стучит в окно, а чья-то рука нажимает на дверную ручку в вестибюле…

Стоило ей только погрузиться в дремоту, когда мысли начинают путаться и расплываться, как новый, причудливый шум заставлял ее вздрагивать и прогонял сон. Она уснула по-настоящему лишь к утру, после того как услышала перекличку петухов, возвещавших приближение рассвета. Кукареканье петуха, заоравшего в саду, под окном, разбудило ее, не дав досмотреть чудесный сон, который она не могла даже вспомнить и только испытывала какое-то приятное ощущение и в то же время сожаление, что не сумела прочувствовать его до конца. Еще не сообразив, где она находится, Надина, не открывая глаз, попыталась опять уснуть, чтобы досмотреть сон или хотя бы вспомнить его. Но вместо этого в сознании пробудился и сразу вернул ее к действительности тот омерзительный страх, с которым она боролась всю ночь.

Она не осмеливалась открыть глаза, будто чувствовала себя в большей безопасности, когда ничего не видела. Вокруг царила полная тишина. Сперва Надина услышала естественное и обычно неощутимое вибрирование собственных слуховых нервов, как непрерывное легкое гудение, затем ритмичное биение сердца в груди, а после какого-то промежутка времени, показавшегося ей бесконечно долгим, в барабанные перепонки неожиданно грубо и резко ударило возмущенное кудахтанье курицы в саду, до того отчетливое, словно окошко было распахнуто настежь. Неожиданный шум заставил сердце на секунду судорожно сжаться, но как только Надина поняла, что он означает, страх ее прошел, и она почувствовала себя в безопасности. Она протянула руку к столику, на который положила свои золотые часики.

— Восемь! — вздохнула она, взглянув на циферблат. — Ох, как я устала! Даже подниматься не хочется!.. И все-таки я должна ехать! Я и так задержалась!.. Могла бы уже быть в дороге, если бы… Если Рудольф готов, я через полчаса буду в машине… Но куда запропастилась эта девчонка?

Она певуче позвала:

— Иляна!.. Иленуца!.. Где ты, Иленуца?.. Иляна!..

Через несколько мгновений в приоткрытую дверь вестибюля осторожно просунулась голова служанки, словно та не была уверена, действительно ли она услыхала голос барыни.

— Да войди, девочка!.. Проснулась? — спросила Надина, блаженно потягиваясь под одеялом и нежась, как котенок в тепле. — Рудольф уже вывел машину?

У хорошенькой, опрятной Иляны всегда играла на губах веселая улыбка, которая до того нравилась Надине, что как-то она даже спросила ее, не хочет ли та поехать с ней в Бухарест. Теперь, однако, улыбка Иляны казалась испуганной.

— Что, Иленуца, тебя снова бранила мама? — спросила Надина, заметив это. — Ладно, хватит хмуриться, тебе это не к лицу.

— Ой, барыня, беда-то какая… — пыталась ответить Иляна, но расплакалась, не в силах продолжать.

Лишь с трудом, всхлипывая и глотая слезы, она рассказала о том, что стряслось с шофером, и о пожаре в Руджиноасе. Надина, будто не расслышав, не сразу поняла истинный смысл ее слов и спросила:

— Хорошо, хорошо, но машина готова? Ведь я обязательно должна уехать…

Тут же осознав, что произошло, она ощутила такой ужас, что неподвижно застыла в постели, натянув одеяло до подбородка и уставившись на Иляну широко раскрытыми, остекленевшими глазами. Только немного спустя она пролепетала чужим, прерывающимся, слабым голосом:

— Что же мне делать, Иленуца?.. Теперь ведь и меня убьют, теперь и меня…

Девушка любила барыню и сейчас, увидев, как та напугана, от души пожалела ее. Она собралась с духом и бойко затараторила, объясняя, что отец уже давно поехал в Глигану, чтобы доложить о случившемся тамошним господам, а те, конечно, приедут в лучшей карете и заберут барыню с собой, так что она может быть спокойна, незачем ей терзаться. А кроме того, здесь народ смирный и ничего дурного ей не сделает.