Все цвета моей жизни - Сесилия Ахерн

не сказала ей об этом потому, что она сама меня об этом попросила. Она сказала, что больше не выдержит курсов лечения рака, операций, лучше умрет, чем снова пройдет через все это. Но как мне не замечать? Она идет на убыль. Закругляется. Все это ползет вверх, к голове. Последний раз я видела ее пять месяцев назад. Перерыв получился дольше, чем обычно, но время пролетело для меня незаметно. От лодыжек до коленей за пять месяцев; я смотрю на нее и стараюсь подсчитать время. Как мы это делаем? Находим какой-нибудь эквивалент единице Добсона, чтобы вычислить, сколько нам еще осталось? Считаем седые волосы, морщины на лицах, шрамы на телах, дыры в своих энергетических полях, боли в сердцах, ломоту в костях, недовольных нами, тех, кого мы любили, кого потеряли, кого выбирали… Я совсем устала, я могла бы сейчас упасть и…

– Да черт возьми, Элис, зачем приехала?

* * *

– Что происходит, Элис? – спрашивает Лили.

Она довольно долго молчала и своим вопросом застигла меня врасплох. Она спит на больничной кровати в той комнате, которая когда-то была у нас детской. Вот уже три месяца она живет у нас. Из окна у нее открывается вид на вишневое дерево в цвету; она смотрит на него весь день, каждый день, отмечает малейшие изменения. Она все думала, успеет ли застать его цветение. Теперь же она прикидывает, доживет ли до того, как начнут опадать лепестки, каждая перемена – это чудо, о котором она торопится рассказать.

Я отрываюсь от телевизора. Мы смотрим шоу о ремонте, слушаем милые благоглупости о том, где какой диван поставить, а ведь на самом деле ждем, когда закончится ее жизнь.

– В смысле – что происходит? – но я как-то сразу догадываюсь, о чем она, я всегда точно знаю, о чем она все время говорит: так мать или отец без труда понимают лепет своего малыша. Она говорит о том, что происходит в конце жизни.

– Он выходит из макушки, – отвечаю я.

– Кто?

– Цвет. Свет. Когда человек умирает, он выходит через голову. Я это видела. Он белый, ослепительно, ярко-белый. В нем смешиваются все цвета, из которых мы состоим. Не важно, какое у тебя настроение, цвет будет белый все равно.

Никаких извращенных черных, грязно-зеленых и бурых, подозрительных горчичных, легкомысленных оранжевых, синих, жалостливых к самим себе. Не важно, какие цвета у человека, все всегда заканчивается белым. Может, потому, что внутри все мы хорошие.

– Золотые в животе у мамы, розовые в колыбели, а когда уходим – белые.

– Тогда что же выходит, мы свет?

Ей было некогда обращать внимание на эти странности. Она думала, что со мной что-то не так. Энди женился на женщине, у которой что-то не так и с ним тоже что-то не так – ладно; но это никак не укладывалось у нее в голове. А ведь уже много лет при ней мы говорим о том, что я вижу ауру. Дети говорят об этом так, как будто это нормально. «Какого он цвета, мам? Что с ней, мам? По-моему, она ревнует, мам, а как по-твоему? У него счастливый вид, а на самом деле как, мам? Он сейчас врет, мам?» Все это так привычно, буднично. Больше никто из тех, кто меня любит, не видел в этом ничего нелепого. И она начала смотреть на это по-другому. Не то чтобы заговорила об этом, но сейчас ей нужен покой, покой, чтобы разобраться во всем хорошенько.

– Да, ты выходишь из тела через голову, ты свет, и все – ты свободен.

– А свет куда идет?

– Куда хочешь.

Здесь мне самой не все понятно, но я надеюсь, в этом как-то участвует воля. Я чувствую, что так бывает с теми, кто умер, но не ушел совсем.

Помолчав немного, она спрашивает:

– А ты видела, как умирают?

Смертей я видела мало: крыс на обочине, человека, погибшего в аварии, голубя, на которого напала сорока, чаще – собак, цветов, растений, деревьев. Застать отца в живых на его смертном одре я не успела.

Но только об одной смерти следует сейчас ей рассказать, и я произношу:

– Олли видела.

– Такого не могло быть. Он погиб в тюрьме.

– Это когда мы были чуть моложе. Он по глупости прыгнул и свалился в овраг. И тогда я видела, как он вышел из тела. Да он и сам это говорил.

– А мне он ничего такого не рассказывал.

Я пожимаю плечами, не собираясь с ней спорить.

– У него, значит, был второй шанс, – обдумав все это, наконец произносит она и продолжает, глядя в окно на белое цветущее дерево: – Я не все делала правильно… Но старалась.

В горле у меня комок, я могу только кивнуть.

Прощальные, хрупкие моменты.

Но, Боже мой, до чего тяжелые.

Одна сейчас дает заботу, другая принимает. Хотя бы на миг мы делимся друг с другом.

* * *

За одну ветреную ночь в конце весны с вишни облетают почти все лепестки.

В эту же ночь Лили уходит, и ветер уносит ее цвета.

Через месяц я прихожу к ней на могилу. Низко над кладбищем висит изумрудно-зеленый туман. Он быстро и бесшумно поднимается, и я, пробираясь через него, совсем не боюсь: он мирный, тихий, никого не задевает.

У ее могильного памятника я сажаю алоэ.

* * *

Последний случай на работе у Энди доконал его. Потряс. Много лет он не жалел для своих студентов ни времени, ни сил, его чуть ли не носили на руках, но от того, что случилось, он не может прийти в себя. Энди припер к стене и чуть не задушил какой-то студент, и, хотя он понимает, что это был всего лишь мелкий эпизод, что и раньше случались перебранки и потасовки, все доверие у него пропало. Любимая работа потеряла для него всю свою прелесть. Вспоминая Олли, я рассказываю ему, что знаю, что это такое, и слышу в ответ:

– Почему же ты никогда не говорила мне об этом?

А что говорить… До государственной пенсии ему всего лишь год, а обратно возвращаться он ни за что не хочет.

– Отцу Джеффри нужен водитель, – говорит Иззи в воскресенье за обедом, когда Энди объявляет о своем решении.

– Наш отец грузовики не водит, – возражает Джой. – Ему шестьдесят пять лет.

– Прошу прощения, но я здесь, я все слышу. Не такой уж я старый, не оглох еще, – говорит Энди.

Хотя на самом деле чуть-чуть оглох, на левое ухо, и мне нужно все повторять