Том 18. Гимназическое. Стихотворения. Коллективное - Антон Чехов

24 июля 1903 г. Гольдебаев послал в «Русскую мысль» на имя Чехова рассказ. «Надеясь (не без оснований), что беллетристическую часть „Русской мысли“ приняли на себя Вы, — обращался он к Чехову, — посылаю мой рассказ „В чем причина?“ Вам и прошу не отказать в помощи начинающему <…> Помещение рассказа в „Русской мысли“ необходимо для меня вдвойне: как заработок и как почетный „первый выход“, который не может меня не ободрить. Пользуюсь случаем сообщить Вам, что нижеподписавшийся искренне любит Ваш талант и знает Вас еще с той далекой поры, когда Вы шалили в юмористических и были А. Чехонте; так давно я Вас знаю и люблю» (ГБЛ).

11 августа 1903 М. В. Лавров (сын) по поручению В. А. Гольцева переслал Чехову вместе с другими рукописями рассказ Гольдебаева.

В упоминавшемся сопроводительном письме Гольдебаев говорил: «Будьте добры прочитать рукопись и, если найдете необходимым, сделать переделки, отметьте, где, какие и верните; а если дело может ограничиться лишь устранением длиннот и ненужного балласта, повычеркайте сами ненужное» (ГБЛ)[75]. Однако Чехов, прочитав повесть, поправки сперва делать не стал. Возвращая рукопись в редакцию «Русской мысли» и высказав о ней свое мнение, он писал Гольцеву 18 августа 1903 г.: «Пусть автор разрешит произвести сокращения и кое-какие поправки по мелочам <…> Если автор разрешит поправки, то пришли мне повесть опять». Повесть Чехову вернули, и 18 сентября он уже отослал ее Гольцеву в отредактированном виде.

Экземпляр с чеховской правкой, как свидетельствуют типографские пометы и сличение его с опубликованным текстом, являлся наборным. По этой причине журнальный текст нами в расчет не принимался: внесенные в повесть мелкие поправки принадлежат корректору «Русской мысли», сводятся в основном к литературно-нормативной унификации стиля («Василья» везде поправлено на «Василия», «Сава» на «Савва» и др.).

Чехов читал рукопись внимательно: во многих местах исправил машинописные опечатки (эти исправления в настоящем томе не воспроизводятся), возвращался к уже читанному. Правка осуществлялась в основном в два приема — чернилами и карандашом. Словесные вставки сделаны в подавляющем большинстве случаев пером. «Рассказ можно бы и еще больше исправить, — замечал Чехов, — да неудобно он написан, с узкими промежутками между строками и без полей» (Гольцеву, 18 сентября; редактируемое произведение Чехов называет то повестью, то рассказом).

Чехов высоко оценил рассказ. «Из присланного и ныне возвращаемого, — писал он 18 августа Гольцеву, — заслуживает внимания одна только повесть „В чем причина?“ Это хорошая вещь и может быть напечатана <…> Повесть, повторяю, хороша, а местами даже очень хороша». В этом же письме перечислялось, что он хотел бы в ней поправить.

В рукописи Гольдебаева Чехов прежде всего провел простую редакторскую правку, устранив во многих местах обычные для начинающих длинноты, повторы, излишнюю детализацию. Но в целом работа Чехова над текстом была гораздо более сложной и многообразной. Шла она сразу в нескольких направлениях.

У Гольдебаева композиция рассказа была «перевернутой»: начинался он с главы, описывающей уже тот момент, когда после всех событий поезд уносит одного тоскующего героя в далекие края, и другой, оставшийся, тоскует тоже. Эта глава была Чеховым полностью исключена. «Первая глава не нужна», — замечал он. Точно так же по всему тексту были убраны и другие отступления повествователя, упреждающие события: «…кричит Василий Петрович Саве, стоящему рядом с ним, плечом к плечу, в последний раз так близко и так родственно». В результате рассказ получил «прямую» композицию — естественно-хронологическое расположение событий — и «чеховское» начало: «Василий Петрович Маров, первоклассный машинист депо Криворотово…» Из конца рассказа исключен эпизод с Шемулевичем, фигурой, не лишенной колоритности, но не имеющей отношения к сюжету. «Необходимо совсем переделать конец, — писал по этому поводу Чехов. — <…> Конец длинен и не нужен».

В первоначальном варианте повествование ведет рассказчик, выступающий от своего «я», постоянно заявляющий о своей общности с героями: «Распространяюсь я в этой философии потому…»[76]«По моим наблюдениям, и все-то мы, криворотовцы, таковы..» Из всех случаев употребления первого лица сохранился лишь один. Однако пассажи, рисующие некое обобщенное лицо рассказчика, утверждающие его клановость, слегка уменьшившись числом, в большинстве сохранены: «из нашего брата, криворотовцев», «по нашей, криворотовской мерке».

Существеннейшей приметой рассказа являлись размышления, разного рода рассуждения, принадлежащие самому повествователю («философия», по собственному его определению) и зачастую не вполне сочетающиеся с образом рассказчика из «наших, криворотовских»: «А жизнь, точно издеваясь над комолостью нашего духа ~ ветоши». «Как и слова любви, эти вопросы о вечном всегда одни и те же ~ треволнений». Все они устранены Чеховым. Правда, сделано это не всегда методом чисто механического вычеркивания: «Детей же, как исстари известно ~ учить примутся. И дети ~ долевом положении» (гл. 1). Убрав последнюю фразу, Чехов тем самым перевел предыдущую сентенцию в иной — геройный — модальный план.

Во многих местах исключены прямые оценки героев — как развернутые характеристики, так и отдельные субъективно-оценочные эпитеты типа «тупоумно-неделикатное».

Явный нажим, авторский указующий перст устраняется редактором из речей действующих лиц. Так, из размышлений героев вычеркнуто четыре раза «в чем причина», являвшееся также заглавием рассказа, и оставлено только в двух случаях; заглавие заменено нейтральным — «Ссора». В первом письме к Гольцеву Чехов писал: «Скажи ему <Гольдебаеву>, что название повести пусть придумает попроще». Но позже дал свой вариант, выдержанный в духе поэтики чеховских заглавий.

Для Гольдебаева характерен стилистический эклектизм — в одной фразе инверсивный эмоциональный синтаксис может сочетаться с канцелярским оборотом; просторечное «жил в немцах» — соседствовать со «степенью развития и политической окраской»: «будара-душегубка» плавает во вполне литературном «безбрежном океане жизни»; «матерь вера» входит в предложение на равных правах с «кассационным поводом»; вдруг возникнет сравнение машиниста и его помощника с «двумя небожителями, посетившими землю». В таких случаях Чехов обычно вмешивался в текст. Особенно большая правка была сделана в описании вагона-ресторана, где в рассказ из жизни рабочих депо вторгается изображение «цвета высшего общества». «Скажи или напиши автору, — просил Чехов Гольцева, — что сцена в вагоне-ресторане груба и фальшива». Чехова, очевидно, не устраивало в этой сцене явное, почти грубое «обличительство». Судя по исправлениям, в этой сцене Чехов увидел то же, что он однажды уже отмечал в одном из редактированных им рассказов: «Г-жа Орлова не без наблюдательности, но уж больно груба и издергалась. Ругается, как извозчик, и на жизнь богачей-аристократов смотрит оком прачки» (Письма, т. 3, стр. 275). Чехов прежде всего убрал резкие «отрицательные» детали, характеризующие пассажиров аристократического салона. После его правки сильно поубавилось золота, блеска и ослепительности: были убраны много раз упоминавшиеся «шитые золотом кителя», «расшитые мундиры с яркими цветами распавшегося букета», «ослепительно яркие пятна платьев, кителей, эполет», «яркое золото люстр и кэнкетов», «гобеленовые стены» и вообще эпитеты типа «роскошный» и «шикарный». Были пресечены также попытки стилистической «игры», когда к герою применяются речевые средства другого стилистического пласта: «„людоед“ превратился в сентименталиста-мылителя»; «Василий Петрович имел прекрасное намерение поправить редакцию этого манифеста…» Целиком устранить стилистический эклектизм рассказа редактор, конечно, не мог.

Чехов всегда достаточно осторожно относился к употреблению просторечия и особенно тех его форм, которые уже закрепились и шаблонизировались в литературе: «Лакеи должны говорить просто, без „пущай“ и без „теперича“» (Письма, т. 3, стр. 210). Сохранив в целом просторечный колорит речи героев рассказа, Чехов исключал подобные формы, заменяя их синонимами или соответствующими формами литературного языка: касающе — касается, эстими — этими (2 случая), супротив — против (3), хоша — хотя (2), агромадные — громадные, подлостев — подлостей, выдадена — выдана. Используемые Гольдебаевым диалектизмы и — особенно охотно — украинизмы Чехов или вообще вычеркивал (абыз, вертячка, кацап, дивись, може, нехай, немовля, донечка) или также заменял словами русского литературного языка: хиба ж — разве, карбованцы — деньги, треба — нужно. (Ср. в письме к И. Л. Леонтьеву (Щеглову) от 22 февраля 1888 г. по поводу его рассказа «Идиллия»: «Всю музыку Вы испортили провинциализмами <…> Кабачки, отчини дверь, говорит и проч. — за все это не скажет Вам спасибо великоросс. Язык щедро попорчен».) Во всех случаях в речи действующих лиц сняты вульгаризмы: свиная рожа, дрянь, черт, ляд, куроцап. Из рапортов машиниста исключены куски с наиболее резкими синтаксическими неправильностями, в некоторых местах строй фразы сделан более литературным.