Премьер. Проект 2017 – миф или реальность? - Николай Рыжков

На Правительство шел массированный прессинг. Поэтому триаду доходы — товары — цены в 1990 году необходимо было вывести из состояния начинающейся дестабилизации и привести в более или менее устойчивое равновесие.

Мы понимали, что делать это следует незамедлительно. Об этом и пойдет речь в этой главе. Но прежде хочу сказать несколько слов еще об одной причине «дисбаланса-90».

О причине, знакомой нам до этого лишь по статьям в советской прессе о жизни за рубежом. В тот год она стала горькой реальностью и у нас в стране.

С 20-х, пожалуй, годов мы и не слыхали ни о каких забастовках в СССР, хотя они все же время от времени случались. Редко, но они бывали то на одном производстве, то на другом, иногда даже с трагическими последствиями. Закона о забастовках не было, боролись с этими нечастыми проявлениями протеста привычными в те годы методами: шли на уступки, наказывали руководителей, преследовали зачинщиков.

Первой забастовкой, что повлекла за собой нормальные переговоры и разумный компромисс, стала, если не ошибаюсь, горняцкая — в Норильске в 1989 году. Она же стала первой в невероятно тяжкой для экономики, для нравственного состояния людей, для страны в целом долгой цепочке забастовок, которые из явления капиталистического вдруг стали и социалистическим.

Сразу после Норильска забастовали шахтеры бокситовых рудников на Урале. Удалось договориться. Однако «мир» был недолгим. Летом 89-го по стране прокатилась волна забастовок шахтеров-угольщиков. 10 июля она началась в Междуреченске и охватила весь Кузнецкий бассейн. Причины? Очевидны и объективны: длительное отставание развития социальной сферы в угледобывающей отрасли и конкретно — недостаточное снабжение продовольствием и прочими товарами, необходимыми для нормальной жизни горняков и их семей.

Родился я и вырос в одноэтажном шахтерском поселке, который позже, слившись с другими такими же, превратился в город Дзержинск в Донецком угольном бассейне. Отец мой — дай Бог ему здоровья и долгой жизни! — до пенсионного возраста трудился в шахте. Брат Евгений пошел по его стопам, был проходчиком, бит-перебит шахтерским тяжким трудом, даже до пенсии года не доработал: болезни выгнали на поверхность с привычной ему тысячеметровой глубины.

Я-то пошел по другой дороге, мне всегда учиться хотелось, но с шахтерским житьем-бытьем за годы детства и отрочества сросся так, что, кажется, не оторвать. Всегда буду помнить нашу единственную — на всю семью — комнату в типичном поселковом доме-бараке, выгороженную в комнате микроскопическую кухоньку, где хозяйничала мама, скворечник общего туалета во дворе, продуваемого насквозь всеми ветрами, — хорошо, что в Донбассе зимы не очень холодные.

Буду помнить стремительное и, кажется, нескончаемое падение в клети — ну будто в преисподнюю! — мелькание тусклых фонарей в стволе, узкую черную дыру уходящей под углом в сорок пять градусов лавы. Сам не раз в шахтах бывал. В Донбассе угольные пласты очень тонкие, 60-сантиметровые, работать в лаве приходится лежа, обушком уголь откалывать — как отец начинал, лежа ворочал грохочущий и норовящий вырваться из рук отбойный молоток или перфоратор, так это досталось и моему брату. Хотя все это со стахановских времен тянется, мало что изменилось и поныне в условиях работы на таких шахтах. Шахтерский поэт Николай Анциферов с грустным юмором точно сказал о таком труде: «Я работаю, как вельможа. Я работаю только лежа…» А как в такую щель комбайн загонишь? Никак…

Зябко вспоминать, но все мы в поселке от мала до велика свыклись с понятием «смерть». Оно не было для нас менее страшным, чем для кого-то еще. Нет, смерть страшна везде и всегда. Но для нас это понятие было именно привычным, ибо каждое утро жены, матери и дети провожали своих мужей, сыновей и отцов в неизвестность. Не исключено — на смерть. Знали, как «Отче наш»: любой день грозил обвалом в лаве, взрывом метана, еще каким-нибудь несчастьем.

Шахта непредсказуема, как сама природа, и никакое насильственное вторжение человека в нее никогда еще не проходило безнаказанным. История шахтерского труда — это история трагедий. Не только у нас — во всем мире. Наш поселок вырос вокруг бельгийской шахты, построенной, если память не изменяет, в начале века. Она и сейчас на месте. Жива. Подобные шахты в Донбассе стали возникать в 90-х годах XIX века, в период создания в России крупной каменноугольной промышленности…

И вот это нечеловеческое ощущение обреченности, этот адский тяжкий труд, естественно, требуют нормальных условий жизни вне шахты. Нормального быта. Теплого и доброго дома. Семьи без скандалов. Заработков по труду, а на них, соответственно, еды вдосталь, питья, к сожалению, тоже — ибо что есть «веселие Руси»? Ну и одежды подобротней, вещей надежных — телевизор чтоб, холодильник, мебель крепкая и красивая, мотоцикл, а лучше — машина.

Мало этого было у шахтеров к печальной памяти 89-му.

Кто сказал, что уголь — хлеб промышленности? Не Сталин ли, всегда склонный к афористичной красивости речи? Не помню. Но он-то как раз преотлично понимал высочайшую для державы цену шахтерского труда. Понимал, что такого труда из-под палки не получить, тут нужен полновесный пряник. Зарплата тогда у шахтеров была много выше, чем у рабочих других специальностей, снабжение товарами и продуктами велось приоритетное, орденами и медалями, которые в сталинские годы на вес золота ценились, не обделяли шахтеров. И поселки вполне отвечали тогдашнему понятию о рабочем комфорте — не изысканном, но надежном. Не случайно, думаю, в качестве «маяка» в тридцатые годы был выбран именно шахтер-забойщик Алексей Стаханов, давший в 35-м имя движению передовиков и новаторов. Хотя звание Героя Соцтруда он получил с опозданием на четверть века — лишь в 1970 году…

Шли годы. Заработная плата рабочих других отраслей народного хозяйства догнала и даже перегнала шахтерскую. В городах строились вполне приличные дома, где были газ, горячая вода и теплые туалеты. Заводы обзаводились собственными хозяйствами, магазинами, дворцами культуры, санаториями. А шахтеры во многом еще жили по-прежнему. О них словно забыли. Словно кто-то счел, что все они в те былинные 30-е получили и — хватит с них.

Терпение лопнуло в 89-м.

Почему я позволил себе вспомнить свое детство и отрочество и даже порассуждать немного о шахтерском труде? Да потому, что считаю причины тогдашних шахтерских забастовок не просто понятными, но и оправданными. Я проехал по Кузбассу весной 89-го и сказал с трибуны сессии Верховного Совета СССР, когда представлял депутатам кандидата в министры угольной промышленности Михаила Ивановича Щадова:

«На мой взгляд, самыми главными вопросами сегодня являются вопросы социальные. Я бы их поставил на первый план. Видел я, как говорят, на своем веку много шахт, много шахтерских поселков, но то, что делается там — и в Прокопьевске, и в других шахтерских городах Кемеровской области, думаю, просто нельзя нам дальше терпеть… Нам действительно надо где-то ужаться на будущую пятилетку, но сложнейшие вопросы развития шахтерских городов надо решить. Мы больше не можем оставлять в таком состоянии поселки, которые я видел, когда находился в этом районе… я считаю, наша святая обязанность — помочь рабочему классу, который работает под землей».

Я сказал это 6 июля. А 10-го, повторяю, забастовал Междуреченск.

Пишу эти строки и опять ощущаю себя каким-то «буревестником». Честное слово, не специально это выходило! И моя огромная вина есть в том, что в череде популистских «ускорений» в ходе перестройки (помните, я писал о то и дело возникавших у Горбачева приоритетах развития металлургии, нефтедобычи в Западной Сибири, районов Дальнего Востока и т. д.) сам не подумал вовремя об острейшей необходимости отнюдь не популистского, но жизненно важного «ускорения» — в развитии социальной сферы угольной промышленности. Мне тем более стыдно, что я труд шахтеров, как только что писал, с детских лет знаю.

А забастовка из Кузбасса перекинулась в Донбасс, в Караганду, в Печорский угольный бассейн. Забастовала практически вся отрасль, и десять дней и ночей шахтерские беды будоражили страну. Их серьезность я понимал, но как главе Правительства мне была отнюдь не безразлична и другая сторона дела, а именно то, что 180 тысяч человек только в Кузбассе сознательно не работают. Забегая вперед, скажу, что забастовки 89-го принесли стране 800 миллионов рублей убытка. Но ведь эта цифра выведена лишь по угольной промышленности, а сколько продукции недодали производства, не получившие угля? Специалисты полагали, что истинные потери можно определить, умножив эту цифру на четыре.

К забастовщикам на переговоры — а везде были образованы забастовочные комитеты — немедленно выехали мои заместители, в каждый регион. В самый горячий момент вновь назначенный министр угольной промышленности Щадов безвылазно сидел в Кузбассе и Донбассе, вел бесконечные дебаты с горняками, московским начальством и настырными до одури журналистами. К слову, он «прославился» на всю страну тем, что прямо в эфире сгоряча послал… куда-то далеко кемеровского телерепортера. Хамство, конечно, кто спорит, но по-человечески понимаю Щадова, ибо сам каждый день был близок к подобному «движению души».