Премьер. Проект 2017 – миф или реальность? - Николай Рыжков

Николай Иванович Рыжков

Премьер. Проект 2017 — миф или реальность?

Вступление

Судьба человека непредсказуема даже в мелочах, из суммы переплетений которых она и складывается…

Год 1991-й. Нынче все для меня стало совсем иным. До сих пор не могу привыкнуть к простой мысли. Я — Председатель Совета Министров СССР в отставке, член Политбюро ЦК КПСС — тоже бывший… Завтрак, обед и ужин. Газеты, телевизор, книги. Читать, верно, стал много больше, нежели прежде. На столе книги философов, историков и экономистов, поэтов и прозаиков — современных и классиков, толстые журналы. Прогулки по лесу — тоже плюс, раньше только и дышал воздухом совминовских заседаний… Не очень частая радость общения с внуками: они — в Москве, мы с женой — за городом, лишь по выходным дням и видимся…

Теперь меня обволакивает непривычная тишина, от которой я за многие годы отвык. Она — во всем. Замолкли телефоны, исчез куда-то известный многим «рыжковский» поминутный распорядок дня, остались в прошлом бесконечные встречи, совещания и заседания. Немыслимо бурная деятельность вышла из жизни, как воздух из шарика. Некоторые из моих коллег и друзей врываются в эту тишину, они по-прежнему ищут совета, интересуются моим мнением о каждодневных событиях, просто по-человечески поддерживают своего премьера в не самую лучшую для него пору. Другие с оглядкой передают приветы и добрые пожелания — экс-премьер-то опальный… Очень немногие, но все-таки нашлись и такие, которые демонстративно прервали всякие контакты и начали жаловаться журналистам, как я был несправедлив к ним и как их спасал от меня Горбачев…

Надо было привыкнуть к новому ритму, какого не было никогда, с самых юношеских лет. Пришло время для осмысления собственной жизни, особенно тех лет, когда я возглавлял Правительство. Отдавать на суд общественности свои размышления через газеты и телевидение не хотел — слишком еще кровоточили раны, нанесенные ими в последний год моего премьерства. Поэтому мысли, анализ пережитого оставались в кругу семьи, близких друзей.

Проходят в памяти чередой отдельные эпизоды моей деятельности, а затем невольно думаешь и о том, насколько и как именно сказалась она на судьбах страны, что удалось сделать самому, вместе с моими соратниками, чего добиться не удалось, что радует душу и что ее отягощает… Ведь, казалось бы, даже частные порой решения становились потом немаловажными звеньями в цепи общего дела…

18 августа 1991 года (дата навсегда в память врезалась) в не слишком жаркое для конца лета воскресенье приехали двое давних и добрых знакомых, читаемых и уважаемых мною писателей. Сидели на веранде, пили чай или что покрепче, не суть важно, говорили, вспоминали, рассказывали. Гости — люди хотя и любопытные, но тактичные: с назойливыми вопросами не приставали, «государственных тайн» из меня не тянули. В какой-то момент разговор зашел о некоторых моих бывших коллегах по «коридорам власти». Бывшие члены Политбюро, велеречивые депутаты, крутые мэры, даже «первая леди государства» прямотаки завалили своими книгами магазинные прилавки и бесчисленные лотки у станций метро. Все спешили поведать миру свои мысли о сначала буксовавшей, а к тому времени уже агонизировавшей из последних сил перестройке.

— А вы, как всегда, помалкиваете, — упрекнул меня один из собеседников.

— Сказать нечего. Помните, у Новеллы Матвеевой: «Все сказано на свете, несказанного нет…» — отшутился я. Но серьезно настроенные гости шутки не приняли.

— А в декабре прошлого года, выходит, было что?

Вопрос прозвучал не без явного укора. Действительно, в декабре 1990 года на Четвертом съезде народных депутатов СССР состоялось последнее мое официальное выступление. В нем, в частности, было сказано:

«Я просто не имею права молчать, так как наряду с другими членами политического и государственного руководства несу огромную ответственность за все происходящее в стране. Потому говорить буду с предельной откровенностью в расчете на то, что наши соображения, оценки, видение выхода из создавшейся ситуации будут в какой-то мере полезны.

Начну с того, что перестройку в том виде — я подчеркиваю это, — в котором она замышлялась, осуществить не удалось. Являясь одним из ее инициаторов, считаю себя, безусловно, ответственным за это.

И если бы правительственный кризис, смена Кабинета могла бы исправить ситуацию, то Правительство подало бы в отставку еще в мае этого года. Но все намного серьезнее. Те политические силы, которые развернули против Правительства «необъявленную войну», имеют далеко идущие цели. И эти цели прямо вытекают из подмены сути начатых нами преобразований.

И как не сводилась эта война в мае текущего года к сбросу Правительства, так сегодня она не сводится к войне с Президентом, Верховным Советом и Съездом народных депутатов СССР. Ее главная цель — нанести удар (Курсив мой. — Авт.) по государству, по общественно-политическому строю, сломать его окончательно.

Картой в этой игре становится уже не только Советский Союз в целом, но и многие республики, как большие, так и малые, государственность и общественный строй которых также оказались под самой серьезной угрозой.

В такой ситуации я не могу ограничиться только констатацией срыва преобразовательного процесса. Здесь необходим безжалостный анализ не частностей, не деталей, а всего комплекса причин этого срыва…»

Дальше цитировать не стану, и так затянул. Выступление опубликовано во многих газетах 20 декабря 1990 года. Мне же — как и тому из моих знакомых, кто сердито упрекнул меня в нежелании писать воспоминания, — важна лишь горькая констатация факта: перестройка не удалась. Тогда, в декабре, она уже практически замерла, и требовалось совсем немного, чтобы она была добита окончательно, ушла в историю, стала предметом диссертаций будущих обществоведов-политологов.

Поднимаясь на трибуну Кремлевского дворца съездов, я знал, что это будет мое прощальное выступление. Готовился к нему долго и тщательно. Это было своего рода «политическое завещание» последнего Председателя Совета Министров Советского Союза.

На Съезде я сказал о том, что наболело. Пусть кратко, пусть скороговоркой, но сказал. Камень бросил в пруд, но даже круги не появились: моя боль за судьбу страны, предостережения депутатов не затронули. Другие заботы их одолевали — все делалось так, как назойливо и громко требовали от Президента и Верховного Совета те, кто развязал эту «необъявленную войну». Тогда их ближайшей мишенью стал Председатель Совмина. До самого Президента, до Верховного Совета, до депутатов руки еще не дошли. Или время не приспело…

Ну так что еще нужно вспоминать? Что писать? Кому интересны подробности пусть даже революционного процесса, начатого, к слову, отнюдь не в 85-м, не Горбачевым, как принято считать официально, а раньше, еще в 83-м — с приходом к власти Андропова? Никому сейчас это не интересно, думал я, да и год 91-й бурлит не менее активно, чем его предшественник. Была и другая причина. Я считал, что мои размышления еще не отстоялись, что для этого требуется время. Вот почему я отбивался от лестных предложений издательств, то и дело подвигавших меня к «писательству»…

Уже под вечер, затемно провожал гостей к калитке.

— Кто у вас в соседях? — спросил один из них, кивая на высокий зеленый забор.

— Вице-президент, — ответил я.

— Случайный он на этом посту человек, — отреагировал гость, — еще по комсомолу его знаю.

— Президенту виднее, — дипломатично сказал я. — Вдруг да он еще покажет себя?

На том и расстались. Они уехали, а я остался один на один со своими сомнениями: писать — не писать, писать — не писать… Процитировав хорошую поэтессу, я не закончил ее мысль: «…но вечно людям светит несказанного свет». Вот ведь как бывает: малое совсем событие, визит добрых гостей, а вновь душу разбередило, бессонную ночь уготовило. И правда: сколько же несказанного накопил я за минувшие, бешено промчавшиеся годы!

А в понедельник, включив утром телевизор, я знал о том, что мой сосед и впрямь «показал себя»…

Я не собираюсь писать об августовских событиях и их участниках, кое-кого из которых хорошо знал. Подробности этих дней известны мне в той же мере и из тех же источников, что и всем моим читателям: телевидение, радио, газеты. И говорю здесь об августе 91-го, во-первых, потому, что он стал вехой, которая отмерила начало смертного финала перестройки. А во-вторых, потому, что, обозначив собой ее скорую кончину, он, этот август, стал для меня тем самым толчком, который усадил за письменный стол. Надо было уложить на бумагу до тех пор несказанное об очень коротком — в масштабе истории страны — и очень длинном — в масштабе моей личной судьбы — периоде перестройки. Я должен был оставить свидетельство того, что она и для страны, и для меня лично превратилась в цепь больших и малых предательств.