Время Сигизмунда - Юзеф Игнаций Крашевский

они выехали на обширную, пустую площадь перед замком. Там, поговорив с несолькими другими татарами, одни повернули к Бугасу, так называемую часть города со стороны днестровского устья, другие с пленником направились к замку.

Серо-белёсые стены ворот стояли в глазах больного узника, который, медленно теряя сознание, начал представлять, что находится на Буге под замком княгини Анны, и словно ей улыбнулся. Тем временем, пройдя сводчатый подземный вход, мост, миновав справа бани Башни Аккермана, арба, везущая шляхтича, вкатилась на первый двор и остановилась почти у самых ворот, напротив минарета.

С верхушки галереи муэдзин визгляво выкрикивал вирши Алкорана. Раб услышал в его крике голос Анны и, совсем обезумевший, отвечал на него грустной песнью, которую запел, лёжа в повозке.

Сильный удар по голове татарина, который принял это за издевательство неверного, вновь лишил несчастного Надбужанина сознания.

конец третьего тома

Том четвёртый

I

Столб страданий и волчья яма

Когда он открыл глаза, оказалось, что был заключён в тёмное и замкнутое место; он поднял голову и ничего не увидел, только высокие стены; сверху было прорезано несколько узких окон, сквозь которые попадал слабый свет бледной ночи.

Одна его рука болела; он почувствовал, что за эту руку он прикован цепью к столбу, подпирающему своды башни, на дне которой он лежал в компании многих других узников. Вокруг раздавался храп спящих, стоны больных и раненых, крики во сне тех, кому ещё снились пережитые пытки; их сопровождал монотонный шум ветра и плеск лимановой воды о стены тюрьмы. Несколько десятков таких же пленников, как он, лежали, прикованные к столбу, облокотившиеся на него или опрокинутые на пол, выложенный камнем и сухим тростником.

Все были так измучены, так несчастны, что ни один из них не взглянул на вновь прибывшего товарища, не имел сочувствия. Поскольку несчастье, бедность угнетают и закаляют человека; счастье делает его нежным и милосердным; и хоть долго предполагали обратное, сегодня мы отлично знаем, что это правда. Счастливые люди несколько стыдятся своего счастья рядом с недолей, и если не из более благородных побуждений, то для того, чтобы не смотреть на страдание, помогут ему; напротив, страждущие, измученные всегда отвечают на жалобу словами Гватимозина: «А разве я на розах?»

Все товарищи Надбужанина, казалось, были совсем равнодушны к своей и чужой беде. Тот, кто мог уснуть, несмотря на холод, сырость, смрадную духоту и свои раны, спали; те, к которым сон не шёл, стонали от отчаянья либо молчали в оцепенении.

Ни один не наклонился к просыпающимуся с болезненным стоном пленнику. Товарищ, лежавший тут же на одной лежанке, только толкнул его собой и, повернув голову на плечо, равнодушно поглядел, говоря вполголоса: «Живой».

— Я бы предпочёл умереть! — сказал шляхтич.

— Любой из нас каждый день это говорит, — ответил, отворачиваясь и укладываясь ко сну, невольник, — но чем это поможет?

Сказав это, он уснул, или притворился спящим.

Постепенно на дне башни начало проясняться и глазам Надбужанина предстало ужасное зрелище. Вокруг столба, растянувшись на тростнике, лежали, сидели, дрожали скрюченные, бедные пленники, прикованные одни за ноги, другие за руки, иные за пояс, по большей части обнажённые, оборванные, ужасно раненые, с неприкрытыми ранами, неперевязанными, гнойными, омерзительно гниющими.

Седой старец умирал с другой стороны столбы, ругаясь и жалуясь.

— Жена, дети! — кричал он. — Свои! Все забыли, никто не выкупил. Жена, дети — будьте прокляты. Пусть им правосудие Божье такими муками, как мои, заплатит на другом свете. Дети! Нет у меня детей! Не имею детей! Пусть будут прокляты! Пять раз я посылал за выкупом.

И, всё тише сетуя, он остыл и оцепенел.

Лежавшие рядом только подняли головы и снова упали на тростник.

Мужчина средних лет с длинной чёрной бородой опёрся на локоть, посмотрел и, смеясь, добросил:

— Глядите! До смерти рассчитывал на жену и детей.

Потом, горько вздохнув, покачал головой в ладонях.

Рядом с умирающим лежали больные, заражающие одни других ранами, запах гниения которых наполнял воздух, а прикованные цепью товарищи даже не могли отодвинуться от них. Ещё дальше лежал труп, наполовину источенный червями, с которого упала цепь, а его оттуда не вынесли. Кучи нечистот валом окружали несчастный столб, столб мучения, как его называли. О! Было это страшное мучение, которое даже невозможно описать. Это братство болезни и здоровья, смерти и жизни, гнили и гноя с молодостью у одного столба, вокруг которого заключённые могли ползти только на длину цепи. Раз в день бросаемая, как собакам, жалкая пища, высохший сухарь, наполовину солёная вода Лимана, вредная для непривыкших, а для дыхания гнилой воздух, даже не проветриваемый свежим порывом, даже влажный, затхлый.

Долгое время без всякого занятия, на тростнике, на гнилье, ещё более длинные чёрные ночи и никакого слова утешения, и никогда слова надежды. Потому что в XVI веке редко выкупали из плена, да и то только самых известных. На одних сбрасывалась Речь Посполитая, других выкупали родственники, но трудности в поиске пленников, с дорогой к татарам у всех остальных желание отбивали. Очень редким был пример побега из неволи.

Взятые татарами пленники шли потом на продажу в Турцию, на галеры султана или в надежде выкупа гнили в Белогородских тюрьмах.

Это была жизнь тяжёлая и ужасная, поистине земное частилище, земной ад. Каждый призывал смерть, только более влиятельных и достойных держали в других частях замка, чуть лучше кормили и обходились с ними; что касается других, тех приковывали, кормили, хлестали, как собак, когда слишком метались, либо даже жестоко убивали.

Почти все товарищи у столба мучений были польской и волынской шляхтой, взятой в плен на войне в походах на турок. Одних приковали давно, других недавно. Похудели, пожелтели, отличались только тем, что недавно прибывшие ещё имели какую-то надежду, остальные, к несчастью, никакой. А суровую их участь не услаждало даже братское сострадание и взаимная помощь. Каждый метался на своей цепи и стонал за себя, не смотря на других.

Если кто-нибудь в длинные дни начинал говорить, рассказывать, плакать над своей долей, то другие его заглушали звоном цепей и вынуждали молчать, потому что чужое несчастье напоминало им утраты, которые силой хотели забыть.

Кипел ли замок снаружи приготовлениями к войне, или молчал отдыхом, ничего, кроме плеска воды о стены замка, не доходило до ушей пленников. А когда новый товарищ ложился на место недогнившего трупа на солому, никто его даже не спрашивал о новостях со своего света, о котором знать не хотел, не надеясь