Два года на палубе - Ричард Дана

— Эх! — отвечал на все это Щепка. — Да знаешь ли ты, что такое жена...

— Это я-то не знаю?! — возмутился Парусина и в сотый раз принялся рассказывать о том, как после четырехлетнего плавания он пришел из-за Горна на фрегате «Констеллейшн» в Нью-Йорк, получил свои пятьсот долларов, женился и снял две комнатушки в четырехэтажном доме (тут подробно перечислялась вся обстановка, включая дюжину стульев с яркой обивкой, которые он всегда вспоминал, если речь заходила о мебели); как он опять пошел в море и сдуру оставил жене половину денег, а когда возвратился, то ее и след простыл вместе со всей обстановкой, в том числе и красивыми стульями и даже его касторовой шляпой и полотняными рубашками. С тех пор он ничего не слышал о ней. За сим следовало уничтожающее заключение, не очень приятное для прекрасного пола.

— Брось, Щепка, будь мужчиной и не пренебрегай ужином! Теперь уже юбка не одурачит тебя! А жену свою ты больше не увидишь, она навострила лыжи, не дожидаясь, пока ты обогнешь Кейп-Код. И денежки ты спустил по-дурацки, хотя в первый раз всегда даешь маху, как я, например. Так что ты перебрасопь реи и не тушуйся.

Это было самое лучшее, что только мог придумать Парусина, но вряд ли такое утешение пришлось плотнику по вкусу. Несколько дней он ходил мрачный как туча и с трудом сдерживался, чтобы не ответить бранью на шутки матросов, которые мало чем отличались от советов парусного мастера.

Четверг, 25 февраля. Снялись на Санта-Барбару и прибыли туда в воскресенье 28-го. Мы немного опоздали и не увидели «Калифорнию» — она ушла три дня назад в Монтерей, чтобы представить для таможенного досмотра свой груз и получить лицензию, после чего должна была идти в Сан-Франциско. Капитан Артур оставил для капитана Томпсона подшивки бостонских газет, и после того, как их прочли и обсудили в каюте, они попали ко мне через моего приятеля третьего помощника. Я получил полный комплект «Бостон транскриптс» за август 1835 года и около дюжины разрозненных экземпляров «Дэйли эдвертайзер» и «Курьера». В чужой стране что может быть приятней газеты из родного города. Во многих отношениях газета даже лучше письма. Она словно переносит домой и превращает вас чуть ли не в clairvoyant [53]. Напечатанные названия улиц и перечень рекламируемых товаров словно ставят вас под вывески знакомых магазинов. Тут же было помещено сообщение о торжественном акте в Кембридже с подробным описанием празднества, посвященного выпуску нашего курса. Приводился список моих знакомых, при чтении которого передо мной словно живые одно за другим возникали их лица, вспоминались характеры такими, какими я знал их в жизни. Воображение переносило меня на сцену, где произносились речи, где каждый демонстрировал присущие ему жесты и интонации, я словно воочию видел, как каждый справляется со своей темой. Потом я представил себе похожего на владетельного князя величественного ректора, вручающего им дипломы... и все это в то время, когда их однокашник в далекой Калифорнии перетаскивал на собственной голове бычьи шкуры.

В течение недели каждый раз, находясь на подвахте, я углублялся в эти газетные листы, пока там не осталось абсолютно ничего, что ускользнуло бы от меня.

Суббота, 5 марта. Важная дата в нашем календаре. Впервые мы окончательно поверили в то, что в самом деле близится конец плавания. Капитан распорядился готовить судно к выходу и заметил, что ветер вполне благоприятен для рейса в Сан-Педро. Значит, мы уже не пойдем на север. Новость эта быстро распространилась по судну, а, когда мы отправились на вельботе забрать капитана с берега, он, пожимая руки всем провожающим, говорил, что уже вряд ли когда-нибудь увидит Санта-Барбару. Это решало дело, и у каждого в шлюпке от радости сжималось сердце. Мы лихо отвалили от берега, повторяя про себя: «Прощай, Санта-Барбара! Мы здесь в последний раз! И уже не будем купаться в твоем прибое и спасаться от твоих чертовых зюйд-остов!» Благодаря привезенному нами известию, во время съемки с якоря все шло как по маслу. Каждый в последний раз смотрел на миссию, городок, валы прибоя, разбивающиеся о берег, и клялся, что никакие деньги не заставят его вернуться к этим берегам. Наконец вся команда навалилась на кат-лопарь, и впервые раздалось шанти «Пришло нам время отходить!», которое дружно подхватили все. Можно было подумать, что мы уже выходим в обратный рейс, столь близким казался он теперь, хотя ждать нам оставалось еще три долгих месяца.

В Санта-Барбаре мы оставили нашего юного англичанина Джорджа Марша, того самого, о чьих приключениях на островах Палау я уже рассказывал. Он ушел от нас, чтобы занять место второго помощника на «Аякучо», который стоял здесь же в порту. Джордж вполне подходил для этой должности, а его образование позволяло ему со временем претендовать на любую высокую должность, возможную в море. Мне было очень жаль расставаться с ним. Он почему-то возбуждал во мне острое любопытство — ведь кто-кто, а я ни на минуту не сомневался в том, что он происходит из высшего общества и оттого получил хорошее воспитание. За обличьем матроса явно скрывался истинный джентльмен, наделенный чувством собственного достоинства и той гордыней, которая свойственна молодым людям из хороших семей. Место помощника ему предложили всего за несколько часов до нашего отхода, и хотя это лишало его возможности вернуться в Америку, перспектива переехать из матросского кубрика в каюту оказалась слишком заманчивой. Мы отвезли его на «Аякучо», и когда он выходил из шлюпки, то дал каждому по монетке, исключая меня. А мне пожал руку и кивнул, что означало: «Мы ведь понимаем друг друга». Узнай я о его продвижении хоть на час раньше, непременно постарался бы выудить у этого человека его подлинную историю. Он знал, что я не верю тем байкам, которыми он угощал матросов, и не исключено, что в минуту расставания он поведал бы мне обо всех обстоятельствах своего рождения и о своей ранней молодости. Его жизнь — каприз судьбы, коих в действительности случается много больше, чем полагают люди, никогда не покидавшие своего дома и прошедшие путь жизни по ничем не искривленной прямой от колыбели до гробовой доски. Мы должны познавать истину, изучая контрасты бытия, не в эмпиреях витать, не наезженной дорогой праведности идти, а бродить по тропинкам житейской суеты, опускаться до глубин человеческого падения. Только там, в трущобах, в матросских кубриках, среди отверженных можно увидеть, во что превращают наших ближних случай, нужда или порок.

Через два дня мы были уже в Сан-Педро, а еще через два имели удовольствие последний раз взглянуть на это место, которое справедливо именуют калифорнийским адом и которое словно нарочно сотворено для вытягивания из матросов последних жил. Даже прощальный взгляд и тот не мог вызвать ни малейшего чувства сожаления. «Нет уж, благодарю, — думал я, глядя на удаляющийся ненавистный берег, — хватит с меня и того, что я босой ходил по камням, таская на голове шкуры, вкатывал тяжести по крутому, скользкому холму, купался в холодном прибое, бесконечно долгие дни и еще более долгие ночи караулил кипы все тех же шкур под визгливый лай койотов и гнетущие душу крики совы».