Два года на палубе - Ричард Дана

Суббота, 13 февраля. Нас подняли в полночь, чтобы спешно уходить от жестокого норд-оста, поскольку эта проклятая дыра, Сан-Педро, считается небезопасной почти при любом ветре, кроме зюйд-веста. Мы снялись с потравленными шкотами и легли в дрейф с подветренной стороны острова Каталина, где провели три дня, после чего возвратились на свою якорную стоянку.

Вторник, 23 февраля. После полудня с берега подали сигнал, и мы отправились в капитанском вельботе за клерком нашего агента, побывавшего в Пуэбло и теперь дожидавшегося нас на причале. Под мышкой он держал пакет, завернутый в плотную бумагу и тщательно перевязанный шпагатом. Как только мы отошли, он сразу сказал, что у него есть хорошие новости из Санта-Барбары.

— Какие же? — спросил кто-то. — Уж не сорвался ли с якорей этот чертов агент? Или костлявая все-таки добралась и до него?

— Нет, кое-что получше. Пришла «Калифорния».

А это значит, что с ней прибыли письма, газеты и, может быть, даже друзья! Наши сердца были готовы выпрыгнуть из груди, и мы изо всех сил навалились на весла — ведь драгоценный пакет может вскрыть только сам капитан. Когда мы проходили под кормой, клерк поднял пакет над головой и крикнул старшему помощнику, который стоял облокотившись о поручни, что пришла «Калифорния».

— Ура! — загремел на всю палубу старший помощник. — Здесь «Калифорния» с бостонскими новостями!

В один миг на борту произошло замешательство, понятное лишь тем, кто побывал в нашей шкуре. Даже субординация каким-то непостижимым образом вдруг ослабла.

— Что такое, мистер Браун? — спросил кок, высунувшись из камбуза, — пришла «Калифорния»?

— Да, да, ангел тьмы. Там и для тебя найдется письмецо.

Пакет был препровожден в каюту, а для нас потянулись минуты томительного ожидания. Текло время, но так ничего и не происходило. Помощники, почувствовав неловкость положения, снова возвратили нас к прерванным работам, и опять на палубе воцарилась все та же строгая дисциплина, запрещающая любые разговоры. Поэтому, когда появился стюард с письмами для команды, все разобрали их, отнесли в кубрик, но ни одно письмо не было прочитано до окончания вечерней приборки.

Для моряков характерно преувеличенное до крайности понятие о мужском достоинстве. И проявление этого нередко граничит с бесчувственностью или даже жестокостью. Поэтому даже тот, кто был на волосок от гибели, обязан обратить происшедшее с ним в шутку. Стоит ли говорить о каких-то ссадинах или ушибах. Любое проявление жалости или сочувствия выглядит в глазах моряков неуместным для мужчины, долг которого в том и состоит, чтобы каждодневно встречать удары судьбы. Отсюда и безразличие к заболевшим в море, так что какими бы людьми ни были моряки на берегу, на судне больной не встретит сочувствия ни в кубрике, ни на юте. Моряки даже гордятся тем, что презирают как в самих себе, так и в других все «тонкие» чувства. Человек с тонкой кожей не смог бы прожить на судне и часа, и если он не защищен воловьей шкурой, его обдерут заживо. Так было и теперь — на какой-то миг в нас пробудилась естественная привязанность к дому и близким, но тут же взяла свое жестокая рутина. На тех, кто внешне выказывал хоть малейший интерес к новостям, посыпались грубые шутки и непристойности, которые не щадят никого.

Прежде чем прочитать письма, надо было еще съесть ужин, и когда наконец их все-таки достали, вокруг каждого счастливчика собрались слушатели в ожидании прочтения писем вслух. Если кто-нибудь читал про себя, его сразу же одергивали: «А ну, карты на стол, играй в открытую!» Я со своим письмом пошел к парусному мастеру, чтобы никто не мешал читать. Письмо было датировано августом, то есть написано ровно через год после нашего выхода в плавание. Дома все были здоровы, и там не произошло заметных перемен. Следовательно, за целый год я мог быть спокоен, но со времени отправки письма пролетело шесть месяцев, и кто знает, что еще может случиться в будущем году? Каждому, кто находится вдали от дома, представляется, будто там обязательно должно происходить что-то необычное, хотя на самом деле для оставшихся под родным кровом ничто не нарушает привычного течения жизни.

Как бы ни были заняты мои мысли полученным письмом, все же я не мог не отвлечься, чтобы позабавиться разыгравшейся в кубрике сценой. Наш плотник перед самым выходом из Бостона женился и непрестанно рассказывал нам о своей жене. Как всякий женатый человек на судне, он сделался мишенью для насмешек остальных. Однако твердая надежда получить весточку от жены с первым же судном, по-видимому, помогала ему сносить все это. Наконец пришла «Калифорния», и к нам доставили пакет. Плотник был взволнован, как никто другой. Но когда на бак вынесли письма, для него не оказалось ничего. Капитан проверил еще раз — никакой ошибки. Бедняга Щепка даже не притронулся к ужину. Он был совершенно подавлен. Парусина (парусный мастер) пытался утешить его, в который раз уверяя, что он был последним дураком, связавшись с бабой. Да и без того ему тысячу раз твердили, что он уже никогда не увидит своей жены.

— Эх! — отвечал на все это Щепка. — Да знаешь ли ты, что такое жена...

— Это я-то не знаю?! — возмутился Парусина и в сотый раз принялся рассказывать о том, как после четырехлетнего плавания он пришел из-за Горна на фрегате «Констеллейшн» в Нью-Йорк, получил свои пятьсот долларов, женился и снял две комнатушки в четырехэтажном доме (тут подробно перечислялась вся обстановка, включая дюжину стульев с яркой обивкой, которые он всегда вспоминал, если речь заходила о мебели); как он опять пошел в море и сдуру оставил жене половину денег, а когда возвратился, то ее и след простыл вместе со всей обстановкой, в том числе и красивыми стульями и даже его касторовой шляпой и полотняными рубашками. С тех пор он ничего не слышал о ней. За сим следовало уничтожающее заключение, не очень приятное для прекрасного пола.

— Брось, Щепка, будь мужчиной и не пренебрегай ужином! Теперь уже юбка не одурачит тебя! А жену свою ты больше не увидишь, она навострила лыжи, не дожидаясь, пока ты обогнешь Кейп-Код. И денежки ты спустил по-дурацки, хотя в первый раз всегда даешь маху, как я, например. Так что ты перебрасопь реи и не тушуйся.

Это было самое лучшее, что только мог придумать Парусина, но вряд ли такое утешение пришлось плотнику по вкусу. Несколько дней он ходил мрачный как туча и с трудом сдерживался, чтобы не ответить бранью на шутки матросов, которые мало чем отличались от советов парусного мастера.

Четверг, 25 февраля. Снялись на Санта-Барбару и прибыли туда в воскресенье 28-го. Мы немного опоздали и не увидели «Калифорнию» — она ушла три дня назад в Монтерей, чтобы представить для таможенного досмотра свой груз и получить лицензию, после чего должна была идти в Сан-Франциско. Капитан Артур оставил для капитана Томпсона подшивки бостонских газет, и после того, как их прочли и обсудили в каюте, они попали ко мне через моего приятеля третьего помощника. Я получил полный комплект «Бостон транскриптс» за август 1835 года и около дюжины разрозненных экземпляров «Дэйли эдвертайзер» и «Курьера». В чужой стране что может быть приятней газеты из родного города. Во многих отношениях газета даже лучше письма. Она словно переносит домой и превращает вас чуть ли не в clairvoyant [53]. Напечатанные названия улиц и перечень рекламируемых товаров словно ставят вас под вывески знакомых магазинов. Тут же было помещено сообщение о торжественном акте в Кембридже с подробным описанием празднества, посвященного выпуску нашего курса. Приводился список моих знакомых, при чтении которого передо мной словно живые одно за другим возникали их лица, вспоминались характеры такими, какими я знал их в жизни. Воображение переносило меня на сцену, где произносились речи, где каждый демонстрировал присущие ему жесты и интонации, я словно воочию видел, как каждый справляется со своей темой. Потом я представил себе похожего на владетельного князя величественного ректора, вручающего им дипломы... и все это в то время, когда их однокашник в далекой Калифорнии перетаскивал на собственной голове бычьи шкуры.