Маска и душа - Федор Шаляпин

Въ Суконной Слободѣ, бывало, ходитъ этакiй кудрявый молодой человѣкъ съ голубыми глазами къ дѣвицѣ. Благородно, не возвышая голоса, вкрадчиво объясняетъ ей свою безкорыстную любовь. Дѣвица повѣрила, отдала ему свое сердечное вниманiе. А послѣ десятка поцѣлуевъ кудрявый человѣкъ съ голубыми глазами уже начинаетъ замѣчать, что она ведетъ себя не такъ строго, какъ должна вести себя девушка: любовь его оскорблена. Не дай Богъ, если она ему возразитъ, что самъ же онъ ее цѣловалъ — онъ придетъ въ неописуемую ярость и предъявитъ ей категорическое требованiе:

— Отдай мнѣ немедленно мои письма назадъ!..

Русская публика меня любила — я этого отрицать не могу. Но почему же не было низости, въ которую она бы не повѣрила, когда дѣло касалось меня? Почему, несмотря на преклоненiе передъ моимъ талантомъ, мнѣ приписывали самыя худшiя качества?

Я еще могу понять басни и росказни о моемъ эпическомъ пьянствѣ хотя никогда ни въ какомъ смыслѣ не былъ я пьяницей. Въ представленiи русскаго человѣка герой не можетъ пить изъ стакана — онъ долженъ пить ушатами. Я пилъ рюмками, но, такъ какъ я былъ «герой», надо было сказать, что я пью бочками сороковыми, — и ни въ одномъ глазу! Это, пожалуй, даже комплиментъ мнѣ — молодецъ. Сила русскаго человѣка часто измѣрялась количествомъ алкоголя, которое онъ можетъ безнаказанно поглотить. Если онъ могъ выпить дюжину шампанскаго и не падалъ на полъ, а, гордо шатаясь, шелъ къ выходу, — его благоговѣйно провожали словами:

— Вотъ это человѣкъ!

Такъ что «пьянство» мое я понимаю, — и даже польщенъ. Но не понимаю, напримѣръ, почему «герою» умѣстно приписывать черты мелкаго лавочника?

Вспоминается мнѣ такой замѣчательный случай.

Въ Московскомъ Большомъ театрѣ былъ объявленъ мой бенефисъ. Мои бенефисы всегда публику привлекали, заботиться о продажѣ билетовъ, разумѣется, мнѣ не было никакой надобности. Продавалось все до послѣдняго мѣста. Но вотъ мнѣ стало извѣстно, что на предыдущiй мой бенефисъ барышники скупили огромное количество мѣстъ и продавали ихъ публики по бѣшенымъ цѣнамъ, — распродавъ, однако, всѣ билеты. Стало мнѣ досадно, что мой бенефисный спектакль оказывается, такимъ образомъ, недоступнымъ публикѣ со скромными средствами, главнымъ образомъ — московской интеллигенцiи. И вотъ что я дѣлаю: помещаю въ газетахъ объявленiе, что билеты на бенефисъ можно получить у меня непосредственно въ моей квартирѣ. Хлопотно это было и утомительно, но я никогда не лѣнюсь, когда считаю какое нибудь дѣйствiе нужнымъ и справедливымъ. Мнѣ же очень хотелось доставить удовольсше небогатой интеллигенцiи. Что же вы думаете объ этомъ написали въ газетахъ?

— Шаляпинъ открылъ лавочку!..

Богатую пищу всевозможнымъ сплетнямъ давали, и даютъ до сихъ поръ, мои отношенiя съ дирижерами. Создалась легенда, что я постоянно устраиваю имъ неприятности, оскорбляю ихъ, вообще — ругаюсь. За сорокъ лѣтъ работы на сценѣ столкновенiя съ различными дирижерами у меня, дѣйствительно, случались, и все же меня поражаетъ та легкость, съ которою мои «поклонники» дѣлаютъ изъ мухи слона, и та моральная беззаботность, съ какой на меня въ этихъ случаяхъ просто клевещутъ. Не было ни одного такого столкновенiя, которое не раздули бы въ «скандалъ» — учиненный, конечно, мною. Виноватымъ всегда оказываюсь я. Не запомню случая, чтобы кто нибудь далъ себѣ трудъ подумать, съ чего я съ дирижерами «скандалю»? Выгоду, что ли, я извлекаю изъ этихъ столкновенiй или они доставляютъ мнѣ безкорыстное удовольствiе?

Увѣренность въ оркестровомъ сопровожденiи для меня, какъ для всякаго пѣвца, одно изъ главнѣйшихъ условiй спокойной работы на сценѣ. Только тогда я въ состоянiи цѣликомъ сосредоточиться на творенiи сценическаго образа, когда дирижеръ правильно ведетъ оркестръ. Только тогда могу я во время игры осуществлять тотъ контроль надъ собою, о которомъ я говорилъ въ первой части этой книги. Слово «правильно» я здѣсь понимаю не въ смыслѣ глубоко-художественнаго истолкованiя произведѣнiя, а лишь въ самомъ простомъ и обычномъ смыслѣ надлежащаго движенiя и чередованiя ударовъ. Къ великому моему сожалѣнiю, у большинства дирижеровъ отсутствуетъ чувство (именно, чувство) ритма. Такъ что, первый ударъ сплошь и рядомъ оказывается или короче второго, или длиннѣе. И вотъ когда дирижеръ теряетъ тактъ, то забѣгаетъ впередъ, этимъ лишая меня времени дѣлать необходимыя сценическiя движенiя или мимическiя паузы, то отстаетъ, заставляя меня замедлить дѣйствiе — правильная работа становится для меня совершенно невозможной. Ошибки дирижера выбиваютъ меня изъ колеи, я теряю спокойствiе, сосредоточенность, настроенiе. И такъ какъ я не обладаю завидной способностью быть равнодушнымъ къ тому, какъ я передъ публикой исполняю Моцарта, Мусоргскаго или Римскаго-Корсакова (лишь бы заплатили гонораръ!), то малѣйшая клякса отзывается въ моей душѣ каленымъ желѣзомъ. Маленькiя ошибки, невольныя и мгновенныя, у человѣка всегда возможны. Мои мгновенныя-же на нихъ реакцiи обыкновенно остаются незамѣтными для публики. Но когда невнимательный, а въ особенности бездарный дирижеръ, какихъ около театра несчетное количество, начинаетъ врать упорно и путать безнадежно, то я иногда теряю самообладанiе и начинаю отбивать со сцены такты, стараясь ввести дирижера въ надлежащiй ритмъ… Говорятъ, что это непринято, что это невѣжливо, что это дирижера оскорбляетъ. Возможно, что это такъ, но скажу прямо: оскорблять я никого не хочу и очень жалѣю, если мною кто нибудь оскорбленъ; а, вотъ, быть «вѣжливымъ» за счетъ Моцарта, Римскаго-Корсакова и Мусоргскаго, котораго невѣжественный дирижеръ извращаетъ и, подлинно, оскорбляетъ — я едва ли когда нибудь себя уговорю… Не способенъ я быть «вѣжливымъ» до такой степени, чтобы слѣпо и покорно слѣдовать за дирижеромъ, куда онъ меня безъ толка и смысла вздумаетъ тянуть, сохраняя при этомъ на гримѣ прiятную улыбку… Я никогда не отказываю въ уваженiи добросовѣстному труду, но имѣю-же я, наконецъ, право требовать отъ дирижера нѣкотораго уваженiя и къ моимъ усилiямъ дать добросовѣстно сработанный спектакль. Съ дирижерами у меня бываютъ тщательныя репетицiи. Я имъ втолковываю нота въ ноту все, что должно и какъ должно быть сделано на спектаклѣ. На этихъ репетицiяхъ я не издаю декретовъ: всѣ мои замѣчанiя, всѣ указанiя мои я подробно объясняю. Если бы дирижеръ, дѣйствительно, пожелалъ меня куда нибудь вести за собою, я бы, пожалуй, за нимъ пошелъ, если бы только онъ меня убѣдилъ въ своей правоте. Логике я внялъ бы, даже неудобной для меня. Но въ томъ то и дѣло, что я еще не видѣлъ ни одного дирижера, который логично возразилъ бы мнѣ на репетицiи. Если меня спроситъ музыкантъ, артистъ, хористъ, рабочiй, почему я дѣлаю то или это, я немедленно дамъ ему объясненiе, простое и понятное, но если мнѣ случается на репетицiи спросить дирижера, почему онъ дѣлаетъ такъ, а не иначе, то онъ отвѣта не находитъ…