Кокардас и Паспуаль - Поль Феваль-сын

Вот и сегодня он готовился заманить в ловушку своих врагов, не советуясь ни с кем. На столе перед ним лежали две коротенькие записки, в каждой из которых было всего по нескольку строк. Они были написаны рукой принца, но ни одну из них не украшала его печать, почерк на обеих был подделан – подделан настолько хорошо, что Гонзага улыбнулся самому себе злобной улыбкой, напоминающей волчий оскал. Эти жалкие клочки бумаги несли смерть по меньшей мере двоим людям. Свернув записки вчетверо, он сунул их в карман камзола.

Принц был с ног до головы одет в черное. Такой же зловещий мрак царил и в его душе. Весь день он ходил из угла в угол по своей комнате, лишь изредка присаживаясь к столу. Ненависть и жажда мести переполняли его сердце. Раскаивался ли он? Нет, для этого Гонзага был слишком горд. Впрочем, в преступлениях всегда бывает некая грань – если ее перейти, то назад уже нет дороги… и нужно идти все дальше, спускаться все ниже, ибо остановиться способен лишь тот, кто еще способен ощутить угрызения совести. Подобным слабостям принц был чужд, не давая поблажки и сообщникам, которых безжалостно третировал при малейшем признаке отступничества и вновь увлекал за собой на путь кровавых злодеяний.

В этом отношении один лишь Пейроль был вполне достоин своего господина: фактотум всегда смотрел в будущее и вспоминал о прошлом только для того, чтобы избежать ошибок, помешавших довести преступление до конца.

В этот день интендант часто заглядывал в комнату Филиппа Мантуанского, дабы рассказывать принцу о последних событиях.

Было два часа пополудни, когда костлявая фигура фактотума вновь выросла на пороге. Гонзага, погруженый в раздумья, не услышал его шагов. Но на столе перед принцем стояло серебряное зеркало, и в нем вдруг появилось лицо, искаженное гримасой ненависти. Пейроль смотрел в спину хозяина, улыбаясь отвратительной улыбкой, ибо уже предвкушал момент своего торжества: если Филипп Мантуанский падет от шпаги Лагардера, то все богатства, накопленные ценой преступлений, достанутся интенданту.

Гонзага увидел эту улыбку. В очередной раз ему пришлось убедиться, что хищников нельзя привязывать к себе – их можно только укрощать. Но раньше или позже зверь все равно покажет зубы. Принц понял, что отныне может рассчитывать только на самого себя. Он поднял голову, и на лице Пейроля тут же появилось привычное угодливое выражение. Фактотум сообщил, что в церкви Сен-Маглуар все уже готово к свадьбе, однако вокруг наблюдается какое-то непонятное оживление. Впрочем, причиной тому может быть популярность имени Лагардера. Целая туча нищих окружила кладбище, словно стая ворон.

По обычаю, в день свадьбы невеста раздавала милостыню, поэтому попрошайкам дозволялось толпиться вокруг церкви. Однако, если ожидалось большое стечение народа и храм Божий не мог вместить всех приглашенных, тогда портал оставляли открытым, дабы церемонию могли видеть оставшиеся на паперти, а нищих безжалостно разгоняли еще до прибытия свадебного кортежа. Лишь немногим – самым ловким или привилегированным – удавалось получить законную мзду. Еще труднее было им сохранить свою добычу, ибо неудачливые собратья прятались поблизости и по окончании торжества налетали на счастливцев, пуская в ход костыли и кулаки. Тогда зрители становились свидетелями чудесных превращений: недавние паралитики улепетывали с резвостью молодых пажей, а те, кто только притворялись кривыми, вдруг и впрямь лишались глаза после ловкого удара палкой.

Невозможно было узнать, кто предупредил всю эту свору о сегодняшнем венчании, но было похоже, что весь бывший Двор чудес собрался у церкви Сен-Маглуар.

Гонзага удовлетворенно улыбнулся при этом известии. На подобных каналий всегда можно было рассчитывать в грязном деле, и принц решил, что кого-нибудь из них непременно надо будет использовать.

В феврале темнеет быстро. Уже в четыре часа бледное зимнее солнце, выглянувшее ненадолго для того, чтобы воздать честь юному монарху, скрылось, оставив после себя тусклое серое небо, и вскоре над городом начали сгущаться сумерки.

Зато неф церкви Сен-Маглуар заблистал тысячами огней; блики их заплясали на витражах. Никогда еще старая церковь не выглядела столь великолепной: ее сверкающие окна походили на фейерверк, зажженный среди кладбища, медленно погружающегося во тьму.

Филипп Мантуанский с вызовом глянул на ярко освещенный портал с распахнутыми дверями, а затем опустил взор на черные надгробья.

– Светло и радостно в сердце Авроры и Анри де Лагардера, – сказал он, – а в моем сердце темная ночь! Кто одолеет: мрак или свет? Время идти, господа!

Один за другим сообщники принца проскользнули в тупик и затаились на кладбище среди могил в тени кипарисов и в самых потаенных углах. Замыкал шествие Пейроль.

Гонзага вышел из особняка немного погодя, закрыл дверь и положил ключи в карман. Затем он направился к одному из нищих – молодому человеку с физиономией висельника, который довольно ловко изображал из себя хромого.

Разговор длился около четверти часа, и в завершение его Гонзага вложил в руку оборванца монету: это был последний луидор Филиппа Мантуанского, и теперь попрошайка был богаче принца. Вместе с золотым нищий получил две записки и стал поспешно протискиваться поближе к порталу, ибо как раз в это мгновение показалась рота гвардейцев, призванная охранять порядок во время свадебной церемонии.

Гонзага же исчез в глубине кладбища. Вскоре он уже стоял у могилы Филиппа Неверского, убитого им во рву замка Кейлюс.

VI

СВАДЕБНЫЙ КОРТЕЖ

Расставшись с регентом утром того же дня, Лагардер с Шаверни устремились из Тюильри в Неверский дворец.

Оба друга не обменялись еще ни единым словом, ибо были не в силах выразить переполнявшее их счастье.

Между тем Аврора встретила новую зарю с ощущением, что более не может выносить мучительную неопределенность своего существования. Ведь она уже не была той девочкой с улицы дю Шантр, которую мэтр Буи оберегал, не посвящая в свои опасения и тревоги. Теперь она знала, какая угроза нависла над ее возлюбленным, сколь безжалостны и коварны его враги, как велика их ненависть и злоба! Они были способны на любое преступление, и потому Аврора трепетала от страха каждый раз, когда Лагардер отлучался из дома.

Лишь одно утешение оставалось у нее – милые птицы, горлицы, которых сберегла госпожа Франсуаза, пока сама Аврора проливала горькие слезы в Пенья-дель-Сид, будучи пленницей Гонзага.

Она подошла к клетке, где ворковали нежные парочки, и поглядела на них с глубокой грустью.

Анри, вернувшись из Тюильри, застал ее склоненной над страницами дневника и нагнулся над ним, чтобы прочесть последнюю запись. Авроре совершенно не было свойственно кокетство молодых девиц, доверяющих свои чувства бумаге и ревниво оберегающих свои тайны от постороннего глаза. Лишь для него одного заполняла она страницы вздохами, стонами и ликующими возгласами. Естественно, ему было позволено взглянуть; правда, она не закончила начатую фразу и, подняв свою головку, подставила возлюбленному лоб.