Очерки советской экономической политики в 1965–1989 годах. Том 1 - Николай Александрович Митрохин

в 1,9, овсяной крупе в 2, колбасным изделиям в 2,4, сливочному маслу в 2,5, говядине в 3,1, баранине в 3,4 раза[727].

Провалы в бюджете, возникавшие вследствие этого (в том числе вследствие прямого субсидирования), приходилось компенсировать завышенными ценами на товары (особенно новые), которые чуть-чуть выходили за пределы списка вещей, необходимых для повседневного выживания[728].

Ситнин пишет в мемуарах, что в СССР дефицит любых качественных товаров, кроме обеспечивающих базовое биологическое существование (то есть хлеба, соли и спичек), был вызван искусственно. Государству было выгодно производить ограниченное количество алкоголя, брюк или холодильников, чтобы создавать искуственный дефицит, при котором потребитель был готов платить производителю-монополисту завышенную цену за товар. Таким образом сокращались расходы на производство и «изымались излишки средств населения». А потребитель вместо того, чтобы дешево купить себе новые брюки или ботинки, носил и ремонтировал старые, откладывая деньги и изыскивая возможности, чтобы дорого купить новые (любого качества и любого фасона)[729].

Первый зампред Госплана, затем председатель Совета министров СССР Николай Рыжков упоминает в интервью, что себестоимость цветных телевизоров была 250–300 рублей, а продавались они населению в среднем за 800 (впрочем, когда они появились в продаже в конце 1960-х, то стоили 1000 рублей)[730]. Начальник отдела Госплана Владимир Коссов упоминает колготки как пример товарного ширпотреба, который компенсировал потери н субсидирование «фундаментальных» товаров[731]. А в целом министр легкой промышленности СССР Николай Тарасов утверждал, что на подобных товарах его отрасль давала бюджету 20 % доходов[732].

Третья диспропорция, потребительская, возникала из идеи, что цены на потребительские товары должны определяться не по реальным затратам на их производство. Они устанавливались из экстраполяции установленной цены на хлеб (для продовольственных товаров) и на метр ситца (для непродовольственных) на всю линейку соответствующих групп товаров.

Павлов пишет, что

опытные ценовики со времен царской России прекрасно владели так называемыми ценовыми соотношениями, позволяющими им от исходной хлебной цены (и ситцевой) вывести все остальные цены. Неправду пишут иные журналисты, будто в СССР цены назначались произвольно, без учета потребительских свойств. Нет. Были специальные экспертные комиссии, которые по сравнительным характеристикам устанавливали ценовые пропорции, отталкиваясь от стоимости хлеба[733].

Сам Павлов защищает необходимость существования подобной системы определения цен и ее логичность с точки зрения плановой системы. Однако с точки зрения рыночной логики подобное ценообразование выглядит абсолютно нелепо. Есть множество факторов, влияющих на стоимость конкретной партии потребительских товаров. Самое главное, в предлагаемой Павловым системе отсутствовала связь между реальными затратами на производство и ценой предложения для потребителей.

Фрагмент из мемуаров Павлова передает, скажем мягко, сложную для понимания нашими современниками работу комиссий по ценообразованию:

Как установить нормальную с точки зрения здравого смысла цену на мясо? Очень просто: надо посчитать, сколько требуется зерна для выращивания скота. Поэтому, например, говядина и была самым дорогим мясным продуктом. А если уже известна цена на мясо, из нее вытекает цена на молоко[734].

Однако в этой системе был и второй мощный негативный фактор. Цена на хлеб и ситец искусственно занижалась, чтобы получающие маленькую зарплату рабочие и крестьяне имели возможность их купить, то есть такая продукция субсидировалась государством. Если цены на прочие товары «отстраивались» от них, то получается, что вся линейка розничных цен оказывалась заниженной, то есть субсидировать приходилось и товары, которые зависели от цены на хлеб.

Вместе с тем даже в СССР реальная цена производства этих товаров варьировалась в зависимости от многих факторов, от сезона и расстояния до износа основных фондов и введения новых технологий. Поэтому очевидно, что некоторые товары субсидировать приходилось, а другие вполне себя окупали. Похоже, что наценка на товары, не входившие в минимальный набор, была такова, что они в любом случае давали огромную прибыль.

И, наконец, четвертая диспропорция — регионально-индивидуальная — состояла в неравномерности распределения средств, остающихся у конкретных регионов и предприятий после сбора налогов. Точнее, речь шла о нормативах отчисления прибыли в Москву. Во-первых, предприятия конечного цикла имели бóльшую прибыль, нежели предприятия, добывающие сырье и осуществлявшие его переработку. А значит, регионы, где таких предприятий было много (прежде всего в Европейской части СССР, особенно в Прибалтике и Белоруссии), получали бóльшие доходы. Во-вторых, нормативы отчисления прибыли для каждого конкретного предприятия устанавливались министерствами. И они зависели от разных факторов: сделанных в предприятие инвестиций, состояния его оборудования, необходимости поддержать тот или иной проект.

Самый простой и очевидный пример этого приводит Михаил Горбачев. В психологии руководства СССР существовал тезис о необходимости максимально возможного выращивания зерна, и прежде всего пшеницы, на любых пригодных для этого площадях.

Планы заготовок пшеницы доводились, к примеру, до хозяйств Ленинградской, Ярославской, Калининской и других областей Нечерноземья, где зерно этой культуры было такого низкого качества, что не всегда годилось даже на кормовые цели. Сдавая государству десятки тысяч тонн такого зерна, эти области получали от государства сотни тысяч тонн зернофуража для животноводства, не говоря уж о продовольственном зерне. При этом для стимулирования посевов зерновых здесь платили за тонну 24 рубля, а в Ставропольском и Краснодарском краях, где выращивалась высокосортная пшеница, за нее платили лишь 7–10 рублей[735].

Всего, по записям Алексея Краснопивцева, зафиксировавшим его беседу в отделе сельского хозяйства Госплана СССР со специалистом по ценообразованию в сельском хозяйстве Раулем Гумеровым, на начало 1979 года по пшенице насчитывалось

199 зон с огромными колебаниями цен, по молоку 300 зон. <…> Молоко сдаем по трем категориям качества, а на молокозаводе сливаем все в одну цистерну[736].

И он делал из этого вполне рациональный вывод:

Чрезмерная дифференция цен не стимулирует повышения эффективности… нередко получается выгоднее развивать производство там, где выше себестоимость[737].

Согласно Павлову, для предприятий было важно оставить себе как можно большую долю прибыли — нужной хотя бы для финансирования того же соцкультбыта, не говоря уже о премировании сотрудников. Поэтому предприятия ежегодно отправляли в министерства лоббистов, возможно с разными подарками для чиновников, принимавших решения, что уже было прямой коррупцией.

Рауль Гумеров отметил и другой эффект от подобной политики — псевдорыночные инициативы, проведенные в рамках брежневского стимулирования сельского хозяйства, привели к результатам, противоположным ожидаемым:

Надбавки за сверхплановую (или сверх достигнутого уровня) продажу продукции сыграли положительную роль. Но они стимулировали занижение планов, вызвали резкие колебания выплат по годам, что порождало финансовую неустойчивость хозяйств[738].

Подобная дифференциация вкупе с устаревшим, ненадежным, а то