Собрание сочинений Яна Ларри. Том второй - Ларри Ян Леопольдович

— Москва… Москва… Москва, — шумело в проводах, и в тысячеверстное пространство скользил по проводам уверенный вызов маленького телеграфиста:

— Москва… Москва… Москва…

Через полчаса Мишка откинулся назад, блеснул радостно глазами и сказал толстым голосом:

— Готово… Можно начинать!

— Готово? Кремль у вас?

— Кремль держу… давайте!

Антонов придвинул стул к аппарату, вытащил из кармана портсигар и протянул его Мишке:

— Курите…

Мишка хоть не курил, однако папиросу из вежливости взял и даже зажигалку вынул с фасоном.

Антонов открыл свой маленький блокнот, глянул в него боком — закрыл. Обвел глазами усталыми помещение и остановился взглядом на маленьком телеграфисте.

И долго, долго смотрел он, как раскуривает Мишка, и глаза его — под огромными очками — затянулись влажными пятнами.

— Ну, — сказал Мишка, передвигая ухарски папиросу в уголок рта.

— Вы соединены с Кремлем?

— Да… с Кремлем!

— Попросите к аппарату тов. Троцкого!

— Попросите к аппарату тов. Троцкого, — сыпет Мишка, а в душе — кошки скребут:

«Эх, мамка, посмотрела бы ты сейчас на твоего Мишку!»

«…тюрьмы разгружены… всего… необходимо пересмотреть…

…срочные распоряжения…»

Переговоры продолжались полчаса.

На прощанье Антонов крепко пожал Мишкину руку, высыпал на клавиши Юза папиросы из портсигара и поднялся:

— Наклеите весь разговор на бумагу и принесете мне… сами! Вы знаете, где я нахожусь?

— Знаю!

Антонов надвинул глубже шапку, запахнулся в широкие полы дохи и медленным шагом вышел из помещения.

Не успел он и двери захлопнуть за собой, а Васька — тут как тут:

— Ну что?.. Ну, как?

— До-о-обрый! Папиросами угощал и попрощался за руку. Совсем не страшно. Ну, ты… Васька! Выйди пока!..

— Чего?

Мишка нахмурился, сдвинул брови и произнес значительно:

— Все, что я передавал здесь, останется между нами — мною, Троцким и Антоновым, и ты не должен знать, о чем переговоры шли, — мал еще.

— Ладно! — согласился Васька, хотя по лицу его было видно, что такое недоверие здорово зацепило его. — Ты только скажи мне, что там говорил Троцкий в рассуждении буржуев?

— Ну, не вертись тут, — хмуро оборвал его Мишка, — тут революционное дело, государственная тайна, можно сказать, а он вертится. Выдь-ка за дверь да присмотри там за порядком!

Васька надулся, рассердился, но вышел.

А Мишка, наклеив ленту на чистые телеграфные бланки и отдав кое-какие распоряжения своему заместителю, двинул на седьмую линию.

Ночь темная. Пути жуткие.

Платформы — глухие, пустынные.

На все платформы — одно желтое пятно — один бессонный фонарь станционный.

Идет Мишка, спотыкается, рукою наган нащупывает, а сердце лижут холодные языки страха.

— Стой! — вынеслось из темноты угрожающе, и следом за окриком брякнул затвор.

— Свой!

— Кто свой?

— Политконтролер вокзальной почты!

— Пропуск?

— Постоянный!

— Куда?

— На седьмую!

— Пожди — не пройдешь! С постоянным не пройдешь на седьмую!

— Чего не пройдешь?

— Не пройдешь, говорю, без пропуска! Особый надо!

— Да мне Антонова немедля надо… Срочное дело!..

— Пожди!

— А ну тебя к черту! — рассердился Мишка и полез под вагон.

Сзади оклик, другой и следом — выстрел.

Глухой.

Перронный.

Но выстрелов по ночам много, выстрелы теперь в городах все равно что кашель прохожих и к выстрелам привыкли.

А вот и седьмая.

От быстрых прыжков через рельсы и от бешеного бега под вагонами у Мишки захватило дух и сердце забилось зайцем.

У вагона остановился, отдышался, поправил шапку. Вклещился в поручни руками, на руках подтянулся и навалился, мокрый и потный, на дверь.

— Куда?

— К Антонову-Овсеенко!

— В чем дело?

— А вот… тут надо передать разговор… ленту передать надо!

— Ну, хорошо… дайте мне. Я передам!

— Не могу. Приказано лично и в собственные руки!

— Чудак! Да я ж секретарь Антонова, можете пер…

— В чем дело? Что за спор? — Из купе показалась голова Антонова-Овсеенко.

— К вам… Разговор с тов. Троцким принес!

— А?.. Принесли?! Хорошо. Спасибо!

— Больше ничего? — спросил Мишка.

— Да… пока ничего, а впрочем — подождите…

Мишка остановился.

— Вам что-нибудь дают в конторе?

— Да нет!.. Вот ботинки посылочные раздали, а скоро мануфактуру раздавать будем… Насчет еды плоховато…

— Провизии, значит, нет?

— Пока нет… Но только — конечно — провизия будет вскорости… Главное, не унывать чтобы!

Антонов повернулся к секретарю и сказал:

— Дадите ему консервы и галеты… А вы придете завтра утром — он вам даст ордер на консервы и галеты.

— И Ваське?

— А кто этот Васька?

— Помощник мой! Дельный парнишка!

— Хорошо, — улыбнулся Антонов, — дадите и Ваське.

— Вот это дело! — просиял Мишка и, крепко сжав руку Антонова, долго, долго тряс ее.

Настали годы гражданской войны.

Закружилась метель, сорвала людей с места и разбросала их по необъятным полям нарождающейся Республики рабочих и крестьян.

Завертело и Мишку: бросало его в глухие алтайские горы, в бесконечную сибирскую тайгу, и на высокие хребты Кавказа, и в топкие болота Полесья.

Петроград… Омск… Архангельск… Чита… Варшава… Перекоп…

Голодным волчонком, с винтовкой в руке, с переметной патронной сумкой, в сапогах без задов, оборванный и грязный, мелькал в завьюженной метели политконтролер Мишка, но уже не политконтролером назывался он, а просто красноармейцем 5-й роты 29-го советского полка.

Не было только Васьки.

В кубанских степях остался за курганом изрубленный, запекшийся черной кровью. Один глаз из-под мокрой от крови прядки волос выглядывал любопытно и как бы спрашивал:

— Ну, а что Троцкий говорит?

Давно это было.

И давностью поросла красная быль.

И только лишь иногда вспомнит о ней Мишка, а как вспомнит, так непременно все по порядку и расскажет, а рассказав, прибавит:

— Вот и пойми тут! Не агитировали меня, не пропагандировали, а, пацаном будучи, все-таки к большевикам пристал… Заметьте, не к кому-нибудь, а к большевикам… А это значит — рабочая кровь заговорила, отцовская, слесарная!.

СЕРЕБРЯНЫЙ ЛИС

Какой странный город, — не правда ли?

Всего три улицы — и ни одной площади. Вдоль улиц стоят не дома, а клетки, затянутые черными проволочными сетками.

Это город черно-бурых лисиц. Называется он: «Лисья ферма».

Так вот тут-то, в этом необыкновенном городе, и родился удивительный серебряный Малыш — сын черно-бурой лисицы Жучки Второй; и об этом-то Малыше ты услышишь сейчас удивительную историю.

Когда Малыш родился, он почему-то не понравился своей лисице-маме. А не понравился, быть может, потому, что был белоснежным, совсем не похожим на других лисят. Вот его мама и подумала, наверное, что Малыш и не лисенок вовсе, а какая-нибудь другая зверушка. Может, зайчонок, а может, волчонок. Неизвестно.

Мама-лисица долго рассматривала Малыша с удивлением, потом сердито тявкнула и отошла от него в другой угол клетки. Но Малыш был такой крошечный и такой еще глупый, что ему и в голову не могло прийти, что он не понравился своей маме. Он жалобно пищал, плакал по-своему, по-лисьему, и полз неуклюже по клетке, подбирался поближе к маме, чтобы получше познакомиться с ней.

А Жучка Вторая только рычала, переходила из одного угла клетки в другой, а когда Малыш надоел ей своим хныканьем, она схватила его зубами и засновала по клетке взад-вперед, отыскивая в проволоке щелочку, чтобы выбросить урода вон.

А что мог делать Малыш? Он только перебирал беспомощно лапками да жалобно скулил. Он же не мог понять, за что сердится мама. Ну, разве он был виноват в том, что родился беленьким?