Лоскутное одеяло - Василий Катанян

Федя Чеханков сыграл премьеру "Условия диктует леди", крутой психологический детектив, поставленный по его инициативе. Он играет хорошо, прекрасно выглядит. В Большом "Баядерка" - бабушкин комод, даже если и учесть разговоры, что это нарочно так и сделано. Газеты кукуют, что это "победа", только непонятно, кого победили - баядерку или публику? Похоже, что всех. А Эйфман привез "Терезу Ракен" и Россини, очень изобретательно по хореографии, но такая бедность в костюмах и кордебалете! Что он может поделать?

1992

17 января. В конце декабря 91-го полетели в Стокгольм в гости к Янгфельдтам. До этого прочли в каком-то гороскопе, что эти числа неблагоприятны для путешествий. Но поскольку мы в гороскопы не верим и билеты и визы уже на руках... Первое, что сказал нам Бенгт в аэропорту - у Габи ветрянка и если мы ею не болели, то можем заразиться и нужно поворачивать оглобли. Но мы ею болели. В дальнейшем все предвещало жизнь в андерсеновской сказке: всюду елки, ангелочки, детишки на коньках, рождественские подарки... Но на следующий же день, едва мы вернулись после прогулки по Стокгольму, Ляля нам сказала, что звонили из Таллина, машина сшибла Леву и Сару*, они в больнице. Состояние их неизвестно. У Инны - никогда не забуду - кровь отлила от лица, и она вся обмякла у меня на глазах. Через день она улетела в Таллин. Машина налетела на них, когда они переходили улицу по пешеходной дорожке, основной удар приняла на себя Сара, прикрыв собою Леву. Он отделался ушибами и ссадинами, а Сара лежит без сознания. Приехали Юля и Гена из Берлина, Давидку оставили на Тину. Из Москвы приехала Леля. Все собрались вокруг Левы, Сара - в больнице на искусственном дыхании, без сознания. Я каждый день звонил, за что Бенгту заплатил сто долларов.

Таким образом, Новый 1992 год встречали с Инной порознь.

[Ляля Янгфельдт рассказала мне в Стокгольме такую историю:

- Я хочу позвать на Новый год Надю Осборн, ей, правда, под восемьдесят, но она очень живая и замечательная женщина. По происхождению она русская, ее отец был в Белой армии. Его с женой расстреляли красные, и девочка осталась с нянькой. Ей было три года, когда нянька надела ей на шею ладанку с ее именем и фамилией и отдала незнакомым людям, уезжающим в Константинополь. Так она попала в эмиграцию, во Франции отыскались дальние родственники, которые приютили и воспитали ее. Какое-то время она жила у Бунина, он приобщал ее к русской литературе. Она была красива и вышла замуж за француза, он был богатый коммерсант, и жили они в Брюсселе. Во время Второй мировой войны оба помогали Сопротивлению. Мужа расстреляли, а ее бросили в лагерь Равенсбрюк, откуда она вышла, потеряв все зубы. Ее мальчика забрали в гитлерюгенд, и лишь после войны они воссоединились. Сегодня он видный экономист, работает в Петербурге от шведской компании, влюблен в Россию.

Надя вторично вышла замуж, у нее дочь живет в Италии, внуки. Она овдовела, но все же в третий раз вышла замуж, так как по-прежнему была умна и хороша. И третий муж умер. А в прошлом году умер ее зять, с которым она была очень дружна. Он был глава меховой фирмы, "поставщик двора" короля Швеции. Она живет в центре Стокгольма, в просторной квартире, дети ей помогают. Она большая поклонница России, часто ездит в Москву, до сих пор скучает. У нее там масса знакомых. И мы ее очень любим.

- А как она попала в Швецию?

- Ее вызволил из лагеря Красный Крест Швеции и привез сюда. Она здесь осела, много лет работала метрдотелем...

- Стоп! Я ее знаю!

- Ты? Каким образом?

- В шестидесятом году я был в Стокгольме и помню русскую даму-метрдотеля это ведь редкость. Мы жили неделю в "Мальмене", и каждый день она нас приветливо встречала в ресторане. Запомнил я ее потому, что она была русская высокая, с тонкой талией, в строгом английском костюме с бабочкой. Говорила она хриплым басом. Она была в чем-то загадочной: русская? эмигрантка? перебежчица? женщина с прошлым! Ей понравился Галич, тогда он еще не написал своих песен, а прекрасно пел Вертинского. И она просила его петь еще и еще. Утром, после завтрака, когда рояль был свободен. И Саша много и с удовольствием пел. Так было ежедневно.

Тогда мы впервые увидели пластмассовые соломки, они стояли пестрым букетом в стакане.

- Можно мне взять с собою соломки?

- Пожалуйста, но не все.

Вот запала мне эта пустяковая фраза на тридцать лет! И не сама по себе, а вместе с женщиной, с которой мне предстояло встретить 1992 год в Стокгольме!

Вошла высокая немолодая дама, красиво причесанная, в синем норковом жилете. Я сразу ее узнал, и мы тут же разговорились. В ней для меня оказалось много общего с Татьяной Яковлевой и Ниной Берберовой. Осанка, голос, манера держаться и вести разговор. Она сразу вспомнила Галича, и как он пел, и нашу группу кинематографистов - ведь мы были первые туристы из Москвы, а для нее Россия...

Она хорошо пила водку, с аппетитом ела, смеялась шуткам. Попутно выяснилось, что у нас с нею в Москве есть общие знакомые (надо же!). Приезжая, она каждый раз останавливается у своего знакомого Стаса Каракаша, а я часто виделся с его матерью, она много лет аккомпанировала Тамаре Ханум. Затем Надя стала рассказывать о своих друзьях Маршаках, потомках Якова - сына поэта. Господи! Я же с Яшей учился в одном классе, это был умный и красивый мальчик. Мы иногда ходили на каток, и один раз я был у него на дне рождения в той самой квартире на улице Чкалова, где бывает Надя. Яша умер в сороковых годах от туберкулеза, совсем молодым.

Затем выяснилось, что во время путча Надя была в Москве, жила у Каракаша на Кутузовском проспекте и в тот же день, что и мы с Инной, пошла со знакомыми к Белому дому кормить защитников! Она даже заплакала, вспомнив об этом и узнав к тому же, что мы с нею бок о бок... И попросила у Бенгта виски со льдом, чтобы успокоиться.

Вообще с виски у нее было все в порядке - когда кончилось шампанское, то ей тут же налили виски, и утром, едва проснувшись, она первым делом потребовала его же. Я не успевал накладывать лед.

Расстались мы как закадычные друзья. Она заверила, что будет теперь стремиться в Москву с удвоенной силой, ибо очень хочет прийти к нам в гости.

Затем поверх синего норкового жилета надела коричневую норковую шубу и накинула шарф с белыми норковыми хвостами.

- Настоящая норкоманка, - заметил я. Она хрипло засмеялась, мы с нею расцеловались, и она укатила - моя новая подруга. Теперь жду ее в Москве.]

6 января я прилетел в Таллин, и мы стали жить втроем у Левы между небом и землей - Сара все еще была без сознания (Юля, Гена и Леля уехали). Врачи сказали, что если даже она очнется, то умрет от страшных болей - внутри у нее все сломано и разбито.

Таллин производит страшное впечатление - в квартирах холод, хлеб по талонам, пустые магазины...

На 17-й день Сарочка скончалась, не приходя в сознание. Мы были с Левой в то утро. Он сказал Инне: "Хорошо, что ты здесь". Все, как всегда, свалилось на Инну - утешения, хозяйство, похороны... Юля прилетела из Германии, Миша из Израиля, родные Сары из Москвы. После похорон все разъехались, и Лева остался один в огромной холодной четырехкомнатной квартире. Из-за глухоты он не слышит телефона. Сейчас к нему поселилась Рина, родственница-студентка. Уезжать к детям он не хочет.

19 января. Дочь Луначарского Ирина Анатольевна приехала впервые в Англию. Ехала с сыном на машине из аэропорта и, проезжая мимо Тауэра, воскликнула: "Увидеть Тауэр - и умереть!" Буквально через секунду на них налетел автобус, она насмерть! Сын остался жив. Было ей за семьдесят лет.

23 января. Приехала Мариолина на презентацию своей книги, переведенной на русский: "Царская семья - история убийства". Раскопала много неизвестного. Я стал ее звать Гробокопательница, и она охотно откликается. Книга хорошо написана, и многие фото опубликованы впервые. По поводу презентации была серия пиров во время чумы. Прием в посольстве, а на следующий день Мариолина пришла ко мне (Инна еще в Таллине) на файв-о-клок с послом Фердинандом и его женой Анн-Мари. Его отец известный художник, и сам он хорошо разбирается в живописи. Сидели говорили.

В Таллине купил и прочел записки Зинаиды Шаховской - с большим интересом. Вот выписка оттуда:

"Память не чужда творчеству. Она может украсить или очернить прошлое, часто непроизвольно, как присуще всякому искусству. И еще случается, что память становится, наоборот, послушна воле того, кто ею пользуется для того, чтобы преувеличить свое значение и связь с этим прошлым. Вот отчего мемуары об одних и тех же людях и событиях так разнообразны и часто противоречивы.

В области воспоминаний достоверности нет. Это не паспорт, не полицейский рапорт, оттого в них можно встретить не только внутренний облик тех, о ком они написаны, но и личность самого автора воспоминаний. Да и то сказать, каждый из нас в общении с одним человеком совсем не таков, каков он в общении с прочими. Различные у нас притягивания и отталкивания. Даже любовь не есть самый верный ключ к познанию, она может ослеплять не меньше ненависти.