Жизнь. Кино - Виталий Мельников

– Долго же вы думали! – не сдержался Олег.

Я сказал, что у меня такая работа.

– Когда мне выезжать? – спросил Олег.

Я попросил его выехать на следующий день и предупредил, что все мы не вернемся ни в Москву, ни в Питер до самой осени. Даль внимательно на меня посмотрел.

– Вот это правильно! – сказал он.

В надежде на какие-нибудь интересные кинематографические события к нам в Петрозаводск явился кинокритик Виктор Демин. Он старательно фиксировал происходящее на съемках – намеревался использовать все это в будущей книге. Человек он был остроумный и колоритный. Огромный бородатый Виктор производил огромное впечатление на окружающих. Однажды я оказался во Вьетнаме вскоре после пребывания там Вити Демина. Маленькие вьетнамцы с неподдельным восторгом показывали мне достопримечательности.

– Вот под этой пальмой, – сообщали они, – товарищ Де Мин выпил пять банок пива! А вот это – тот стул, который под ним подломился!

Работа в Петрозаводске началась у нас с длительных репетиций по образу и подобию наших прежних репетиций на «Старшем сыне». Репетировал Олег самозабвенно, не жалея себя. Видно было, что он много думал о роли и готовился к ней. Его жена, Лиза Апраксина, делала все, для того чтобы Олег был покоен и полностью отдавался роли. Он был этой ролью одержим! Я заметил, что в нем постоянно живет беспокойство. Какие-то звоночки-молоточки звенят-постукивают в нем, не дают покоя. Все эти дни и ночи в Петрозаводске он не переставал быть Зиловым. Он мог говорить о мелочах, шутить, отвлекаться, но он все равно оставался Зиловым. Как Зилов, тосковал, ждал отъезда на любимую утиную охоту и терзался неразрешимыми зиловскими проблемами. Такое длительное, постоянное напряжение – опасная вещь.

– Вот «развяжу», как Зилов! – шутливо грозился Олег.

Картину в Останкино приняли хорошо – с реверансами и комплиментами. После многолюдной премьеры я приехал в Останкино узнать, когда фильм выйдет в эфир. Меня уверили, что начальство только и ждет удобного момента, чтоб выпустить картину, но «момент как раз сейчас неудачный и международное положение тоже». Удобного момента на ТВ ждали ровно восемь лет – до самой перестройки. А из книжки Демина главу про «Утиную охоту» выкинули.

Это хорошо, что Олег Даль ничего не знал о неприятностях с выпуском картины. Он выглядел уставшим и каким-то опустошенным. После такого творческого напряжения трудно переключаться на обыденную работу. А работа на «Утиной охоте» была еще и праздником для всех нас. Подобной работы ни у Олега, ни у всех нас в перспективе не было. В перспективе была безнадега. Недели через три-четыре я получил от Олега письмо. Письмо было на тетрадном листочке. Оно было какое-то торопливое. Олег сообщал, что отвык от безделья, ищет материал для чтения на радио, но конечно, лучше бы посниматься. Просил, если можно, прислать что-нибудь подходящее для работы в нашем телеобъединении. На полях тетрадного листка изображены были рукою Олега человеческие следы, ведущие к аккуратно нарисованной могилке с крестом.

– Ну и зиловские шуточки, – подумал я.

Ответить ему я не успел. Еще через неделю я узнал, что Олег нелепо, трагически погиб в Киеве. Я никогда не писал и никому не рассказывал об этом. И так много глупостей болтали после его смерти. Роль российского «лишнего человека» Олег Даль сыграл блистательно и до конца.

У меня еще оставался должок перед телевидением – незавершенная экранизация раннего рассказа Достоевского «Чужая жена и муж под кроватью». Интересно было познакомить зрителей с малоизвестным Достоевским. С Достоевским-абсурдистом. Любвеобильная жена престарелого генерала прячет под кроватью любовника. Происходит путаница, в результате которой под кроватью оказывается еще один претендент на сердце дамы, а впоследствии и третий – благонамеренный подчиненный обманутого мужа. Эта абсурдная карусель длится на экране больше часа.

Я пригласил сниматься Олега Ефремова и Табакова, Стаса Садальского, Бурляева и Марину Неелову. Мы быстро и с удовольствием разыграли эту историю. Трудность заключалась только в том, что Садальскому пришлось провести большую часть съемочного времени под кроватью. Потом туда же поместили и Табакова. В перерывах между съемками они там засыпали и просыпались, репетировали и даже вступали с нами в творческие дискуссии. Вылезать из-под кровати было сложно. Это отнимало много времени. Не хотелось беспокоить и Неелову, которая на кровати с удобствами возлежала. Кроме того, кровать была антикварная и могла рухнуть в любой момент.

Чтобы поучаствовать в нашей забаве, Юра Богатырев специально приехал на один день в Питер. Он сам придумал себе грим-костюм и для быстроты переоделся прямо в поезде. На платформу, к удивлению толпы, он вступил в цилиндре и бобровой шубе прошлого века. На этой маленькой картинке работалось весело и споро. Такие радости редко выпадают в жизни.

Мы с матерью, в конце концов, получили официальный ответ из омского архива. В нем сообщалось, что Мельников Вячеслав Владимирович приговорен за контрреволюционную деятельность к высшей мере наказания. Прилагалась и медицинская справка. В ней указывалось, что Мельников В. В. умер, а причина смерти – расстрел. В конверте была еще одна бумажка. Нас извещали, что амурская прокуратура, повторно рассмотрев дело Мельникова В. В., оправдала его за отсутствием состава преступления и потому гр. Мельников В. В. посмертно реабилитирован. Таким образом, мы с советской властью оказались теперь в полном бумажном расчете.

Мать не плакала и не жаловалась. Она словно застыла, выключилась из жизни. Все силы и время она теперь отдавала внукам. Когда собиралась вся семья, а это было теперь нечасто, она тщательно одевалась, садилась во главе стола и слушала наши разговоры, которые год от года становились для нее все менее понятными. Она слушала нас и оглядывала, словно пересчитывая. Словно боялась, что кто-то из нас вдруг исчезнет. Она как бы взяла на себя бремя ответственности за всех нас.

Теперь, помимо основной работы на «Ленфильме», я занимался общественными делами в Союзе кинематографистов, был даже депутатом Ленсовета. Много времени отнимали бесконечные, бессмысленные заседания. Чем хуже шли дела в стране, тем длиннее становились заседания. Причем заседавшие постоянно жаловались на «заорганизованность». Появилось словечко «стабильность». Чтобы сохранить «стабильность», годами не меняли и не переизбирали дураков и бездельников. Мнительная бдительность достигла анекдотических пределов. На пленумах обкома КПСС справа и слева от проверенных и перепроверенных членов теперь сидели плечистые молодцы. Они первыми начинали аплодировать в нужных местах. Участники прений читали заранее утвержденные тексты по бумажкам. В Смольном строго блюли «наш моральный кодекс».