Последней главы не будет - Полина Федоровна Елизарова

Мужик – он и есть мужик, кем бы он ни был и сколько бы ему ни было лет…

Вскоре отец превратился для профессора всего лишь в тяжкую обузу, которую надо было кормить и поддерживать жизнедеятельность.

Они стали постоянно ругаться.

Профессор включил «счетчик» и прямым текстом сказал отцу, что ввиду его старых карточных долгов и нынешнего иждивенческого положения тот должен ему отдать свою коллекцию икон, небольшую, но представляющую ценность для тех, кто в этом понимал… Также он урвал кое-что и из семейных украшений…

А буквально недавно, в марте месяце, профессор начал вести разговоры о том, что наш дачный участок необходимо продать, а отцу переехать куда-нибудь в деревеньку попроще!

Мотивация была проста: это все необходимо проделать исключительно для моего спокойствия!

Ведь рано или поздно я могу добраться до деревни сама, и тогда то, что я увижу, просто убьет меня!

Почти все, что профессор докладывал отцу про меня, было или враньем, или искажением фактов.

Он говорил, что я психически неустойчива, но при этом работаю на дому для какого-то издательства, он говорил, что живу я в своей квартире, а он меня типа просто навещает и опекает, он говорил, что «подлатал» меня после аварии, но про другие операции – ни слова…

Ну и ладно.

Чего уж теперь поделаешь.

По нашей с отцом истории теперь хоть триллер можно ставить, это точно!

В нашу первую ночь в квартире, уже под утро, из последних сил борясь со слипающимися веками, я жутко испугалась оставить папу в его комнате одного, как будто, когда проснусь, он снова может исчезнуть, и потому постелила нам обоим в общей комнате с длинной, убогой, еще семидесятых годов шкафом-стенкой, как это у нас, у бывших советских людей, принято называть – «гостиной». Ему – на диване, себе – на двух сдвинутых кое-как, таких же, как и я, смертельно усталых креслах.

И уже в темноте, помню, последнее, еле-еле ворочившимся языком:

– Пап!

– Да.

– Знаешь, когда мне становилось совсем «край», я всегда себе говорила: «У меня есть я», а сейчас я лежу и говорю: «У меня есть я и ты!»

– И мама есть. Люблю тебя, спи уже…

Проваливаясь в глубины сна, я ловила тяжелое дыхание отца.

Я понимала, что уже сегодня, буквально через несколько часов, все в корне поменяется в моей очередной «новой» жизни и мне будет крайне нелегко научиться со всем этим управляться.

Продать «душу дьяволу».

О, как я любила когда-то сюжеты книг и фильмов, где звучала эта драматическая фраза!

А ведь для меня теперь это не просто фигура речи.

И мой отец, любитель крепких дешевых сигарет, хорошей водки и преферанса, принципиальный, почти всегда угрюмый, всю жизнь проработавший талантливым механиком в автомастерской, пропахший маслом и потом, а теперь – насквозь лекарствами, практически это и сделал, и вовсе не ради миллионов или славы…

На третий день после нашего с папой возвращения в Москву я решила позвонить профессору.

Но он меня опередил.

Накануне, в ночи, мне пришло от него сообщение, которое я увидела только утром. Мотаясь целый день по разным инстанциям, чтобы уладить дела отца, к вечеру я настолько устала, что, как только прилегла на подушку, тут же заснула мертвецким сном.

Никогда раньше профессор не писал мне СМС.

Он этого не любил.

Только звонил.

И вот, такая неожиданность…

В нескольких коротких, сухих предложениях он сообщал о том, что вещи мои давно собраны домработницей и ждут меня в квартире на Пятницкой, а сам он на тот случай, если у меня возникнут какие-то вопросы, будет целый день находиться в клинике.

Ну, вопросы у меня теперь с ним были понятно какие: ключи от квартиры и ключи от машины.

Платона я решила к процессу не приобщать.

Сама жила с профессором, самой и расхлебывать.

Решила так: довезу вещи до дома на этой машине, а потом доеду до клиники и верну ее вместе с ключами.

Поездка за вещами на Пятницкую и обратно, уже с чемоданами, домой заняла у меня в общей сложности не более полутора часов.

С домработницей я не объяснялась, вещи не проверяла, если даже и оставила там что, все к лучшему… Значит, не нужно брать.

Какой-то дворник-таджик с нашего двора за сто рублей помог мне занести чемоданы в квартиру.

Папа, к счастью, в этот момент был увлечен просмотром военного сериала, который я закачала для него на свой ноутбук.

После той ночи, когда мы выяснили все что смогли и объяснились друг с другом, мы старались (и даже специально не сговариваясь!) больше не упоминать имя профессора в нашем доме.

Секретарша в клинике уж как-то слишком суетливо, как мне показалось, встретила меня и сказала, что Николай Валерьевич у себя в кабинете, и особо подчеркнула, что он там один.

Я постучалась.

За дверью послышалось раздраженное, нетерпеливое: «Да!»

На столе у профессора царил совершенно несвойственный ему хаос: личные папки клиенток, какие-то банковские распечатки, рентгеновские снимки были перемешаны в одну кучу.

Обычная его чашка с кофе сейчас соседствовала с коньячным бокалом, наполненным как минимум до половины.

Профессор сидел в своем кресле, спиной к двери.

Он курил сигару в распахнутое настежь окно.

– Привет.

Он медленно, как будто совсем нехотя, повернулся ко мне лицом.

Я сразу заметила, что профессор был достаточно пьян.

– Ну… чего пришла-то?

– Да вот… ключи принесла.

– На стол клади.

Для того чтобы расчистить место, он грубо подпихнул локтем кучу бумаг на столе.

В дверь постучали, и тут же, не дождавшись ответа, на пороге появилась его помощница:

– Николай Валерьевич! Мотятько отошла, кричит в крик, говорит, так больно!

– Дверь закрой.

– Но Николай Валерьевич?!

– Закрой, я сказал!

Помощница обиженно и громко хлопнула дверью.

От сквозняка часть кучи на столе, та, что была ближе к профессору, разлетелась и шлепнулась на пол, обнажив моему взору то, что было под ней скрыто.

Я увидела черно-белую фотографию.

На ней была моя мать.

Точно такая же фотография, на которой маме было лет тридцать, еще с незапамятных времен висела в рамке на стене в моей комнате.

Я машинально дернулась и, опередив руку профессора, схватила карточку.

– Зачем это у тебя?

– Зачем?! – Профессор взглянул на меня мутноватым, опустошенным взглядом. – Зачем? Любил я ее… А ты так и не поняла?!

Я сглотнула:

– В смысле?

– К сожалению, не в том… В смысле, она ему так и не изменила, если ты про это.

– Господи… Так ты про нее…