Невенчанная губерния - Станислав Калиничев

— Так что… Корней Максимыч велели… Ихнее благородие велели… Они просют, — наконец вспомнил нужное слово, — зайти в участок вашему благородию.

В общем, «брать» его покамест не собирались. Иначе тупого стражника не прислали бы одного. Оставив чернильницу, поднялся.

— Ступай. Скажи, что сейчас приду.

Стражник послушно повернулся и ушёл.

Заперев конторку, Роман направился в участок. Надзиратель сидел в своём кабинете, на стол он выложил папки с бумагами и почти не был виден за ними. Встретив вошедшего, предложил сесть, перенёс часть папок на другой конец стола, чтобы можно было видеть, с кем говоришь. Печально покачав головой, сообщил:

— Абызов уже укатил в Юзовку… Начальства на шахте никакого! Вот, читайте, — подал несколько газет, в которых красным карандашом были обведены несколько телеграфных сообщений.

«В Государственной Думе. Петроград, 1 марта. Совет старейшин 26 февраля, собравшись на экстренном заседании и ознакомившись с Указом о роспуске, постановил: Государственной Думе не расходиться, всем депутатам оставаться на местах. Основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена её новой».

Отложив этот номер газеты, взял другой. А там крупным шрифтом на первой полосе ещё несколько сообщений:

«Временный комитет Гос. Думы при тяжёлых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства («Откуда временный комитет? Какое такое старое правительство? Его, выходит, уже нету?» — лихорадочно соображал Роман) нашёл себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка».

«Петроград, 1 марта. 27 февраля ровно в полночь окончательно организовался Исполнительный комитет Государственной Думы…» «Срочная. Петроград, 1 марта. Граждане! Свершилось великое дело. Старая власть, губившая Россию, распалась. Комитет Гос. Думы и Совет рабочих депутатов организуют порядок и управление в стране». «Срочная. Петроград, 1 марта. Исполнительный комитет Гос. Думы принял на себя функции Временного правительства…»

Трудно было оторвать взгляд от этих сообщений. Казалось, что в подтверждение прочитанного за окном вместо чёрного снега должна зазеленеть трава, стать голубым небо, закачаться и пасть, как карточный домик, полицейский участок. Но потолок над Корнеем Максимовичем стоял так же надёжно, а сам Роман почувствовал слабость, захотелось закрыть глаза и прислушаться к происходящему в собственном сердце.

Непонятно, почему Лихолетов сообщил эти новости именно ему? А впрочем, что тут непонятного? После вчерашнего разговора, после того, когда надзиратель стал всего лишь гражданином Лихолетовым…

— Вы и ваши единомышленники хотели этого. Так что же теперь будет, Роман Николаевич?

Роман внимательно посмотрел на своего собеседника. «А он ещё немного — и с ума свихнётся». И вдруг понял, что в России, над всеми её необъятными пространствами, нету царя!

— Кто же теперь будет? — снова спросил Лихолетов.

— А это уж, — ответил Роман, — чья возьмёт. Это уж — кто кого. Правительство, как мы только что прочитали — временное.

Он подумал, что непозволительно долго задерживается тут, что на него вдруг свалилось множество неотложных дел. Взял одну из газет, в которой упоминался Совет рабочих депутатов, и поспешно вышел из кабинета.

На шахтном дворе осмотрелся и решительно вошёл в кузницу. Не опасаясь мастера, уже не беспокоясь, что кто-то донесёт, подошёл к костыльщику Шкабарде — одному из немногих уцелевших на Листовской большевиков.

Тот закладывал в горн меж алыми комьями угля мерные отрезки прута. Его работа не требовала высокой квалификации: в специальных правилках он высаживал костыли для прихватывания шахтных рельсов, делал скобы, даже крупные гвозди — нехитрый крепёж. Роман взял из его рук длинные клещи, положил их на наковальню.

— Снимай фартук, Гриша, сегодня будут дела поважнее. — И впервые за двое суток его лицо расплылось — от уха до уха — в улыбке. — Революция, брат! Царя тю-тю! Нету, одни словом. Только что читал газеты, которые полиция в эти дни задерживала.

Всё дальнейшее разворачивалось стремительно, будто катилось под гору. Вместе с Григорием Шкабардой зашли к слесарям, оттуда послали людей на посёлок, а сами направились в артельные казармы. И везде — разговоры, расспросы… Когда вышли ватагой из харьковской казармы, на Бабьем торжке их уже поджидала толпа — человек до ста. Окружили и стали требовать, чтобы кто-то выступил. О том, что революция, уже все успели услышать.

Между тем ещё короткий по зимнему день быстро померк, серые сумерки становились плотнее.

— Граждане, дорогие! — обратился к людям Шкабарда. — Теперь не царская власть, нечего нам на Бабьем торжке разводить тары-бары. Айда все, как люди, на шахтный двор и там, перед конторой, будем решать наши дела. С посёлка созовём, из шахты люди поднимутся…

И повалила толпа к конторе. Бросали работу поверхностные службы, только стволовые да кочегары оставались на местах. Небывалая весть проникла и в шахту. До смены стали выезжать на-гора забойщики и плитовые, коногоны и крепильщики… Над конторским крыльцом слесари повесили несколько карбидных фонарей.

Всё это время, после того, как вышел от Лихолетова, Роман упорно, до боли в затылке соображал, что надо делать сейчас, немедленно, чтобы не упустить часы и минуты, которые могут оказаться решающими. Всё больше укреплялся в мысли, что в Петрограде революция только началась, а решаться будет по всей России. Взошёл на конторское крыльцо, возле которого уже собралась взъерошенная толпа, тщательно обдумывая, что скажет. Но его план тут же едва не рухнул по причине появления Сёмки-терриконщика.

Он появился у крыльца весь нараспашку, ни одна пуговица не застёгнута: ватник, пиджак, рубаха, грязный живот — всё как в разломанном слоёном пирожке. Наверняка, где-то дёрнул стаканчик «ханжи».

— Братцы! Други мои разлюбезные! — закричал, взбираясь на крыльцо. — Кто пил нашу кр-ровь? Кто сосал нашу душу?! — голос его срывался на глотошный фальцет, но не потерял своей залихватской весёлости. — Айда громить полицию и Котлетный посёлок!

Толпа, заинтересованная призывом Сёмки, заволновалась. Тогда Роман грозно надвинулся на подгулявшего заводилу, легонько взял за плечо и убрал куда-то за себя.

— Захмелел от радости? Побуянить захотелось? Что же вы, товарищи… Это царские холуи считали, что мы ни на что, кроме безобразий, не способные. Зачем громить участок? Лучше сами там засядем, будем блюсти порядок в посёлке!

Предложение понравилось. Из толпы выбрались несколько человек. Роман взял пятерых, которые покрепче, и под одобрительный шум собравшихся повёл занимать участок. Перепуганный дежурный стражник, узнав, что шахтёры пришли только за оружием, охотно отдал ключи от каптёрки, где стояли винтовки и хранился боезапас. Правда, личное оружие надзирателя оставалось при нём. Поэтому, отпустив стражника и оставив в участке двоих шахтёров, Роман с остальными направился к Лихолетову домой.

Надзиратель занимал одну из квартир Котлетного посёлка. Честно говоря, это только одно название было — посёлок. На самом деле там стояло всего пять домов. Один из них совсем недавно, после ремонта, полностью занял Абызов с женой и дочерью. Мечту об особняке в Кудрявой балке ему пришлось отложить. Остальные дома были поделены на четыре квартиры каждый. Там теперь жили и Шадлуньский, и Клевецкий, нашёлся уголок и для семьи Лихолетова.

По двору на цепи, которая скользила по натянутой проволоке, бегала большая собака. Она встретила шахтёров отрывистым, на басовых нотах, лаем. Роман ждал, что на её лай из дому кто-то выйдет. Однако никто не выходил… Ну, не кричать же: «Эй, Корней Максимович, мы тебя разоружать пришли!» Дурацкое положение. Роман решительно отодрал от забора штакетину и вошёл в калитку. Собака попятилась и залаяла тоном выше. Держа штакетину наготове, он направился к крыльцу. Собаке стало страшно от того, что человек не испугался. В её лае послышались отчаянные, даже слезливые ноты. И тогда дверь из коридора отворилась, на крыльце появилась дебёлая, как лодка-плоскодонка, хозяйка..

— Корней Максимович хворый, — сказала она, — не принимает.

— Пусть отдаст оружие, — заявил Роман, — всё, какое есть.

Женщина ушла в дом и вскоре появилась на крыльце, неся в одной руке портупею с револьвером в кобуре и шашку, а другой она поддерживала фартук, в котором были ссыпаны десятка полтора патронов.

А собака выходила из себя, лаяла, словно причитала, падала на передние лапы, гремела цепью у самых Романовых сапог, но перед её глазами неизменно маячил увесистый конец штакетины, помогая сохранять благоразумие.

Пересыпав патроны к себе в карман, Роман левой рукой забрал портупею и шашку и отступил к калитке. Собаку не ударил, хотя очень хотелось. Но ведь и она, как ни расстраивалась, укусить не посмела. Когда вернулись к конторе, митинг был в разгаре. На крыльцо один за другим взбирались желающие высказаться, временами двор чуть затихал, прислушиваясь к интересному выступлению, но потом снова начинали шуметь — каждый в своём углу.