Невенчанная губерния - Станислав Калиничев

Вот такую пору пробуждения к жизни переживала Анна. Её тесноватое, линялой голубизны платьице в глазах Шурки выглядело истончённой кожицей почки, из которой вот-вот развернётся прекрасный лист. Парня тянуло к ней, она была для него земным воплощением прекрасного и, разумеется, весьма далёкого будущего. Потому и решил не возвращаться в их дом. Такое время… Он сам летит в вихре событий, как раскрученный при игре в орлянку пятак: может упасть и орлом, и решкой.

Но вот Трофимович на пороге, и Шурка, бормоча «да нет», «да мне неудобно», натягивает сапоги, надевает свою шинель со споротыми погонами.

Анны дома не было. Вначале он даже вздохнул с облегчением. А хозяин расстроился. Ужинали молча, невольно прислушиваясь, не захрустит ли снежок на дорожке у дома. Ефимия Петровна разлила в глиняные миски щи, поставила холодную картошку. Шурка выложил сухари и солёную рыбу — профсоюзный паёк.

Разговор не клеился и после ужина. Конечно, какие-то слова произносили. Хозяин пояснил, что в бревенчатой пристройке он давеча приубрал, и теперь гость может там устраиваться, возвращаясь хоть среди ночи. Это сын когда-то смастерил себе комнатушку.

В целях экономии керосина лампа горела еле-еле. Надо было идти спать, но каждый ещё чего-то ждал. И дождались. Стремительно приближаясь, послышались звуки шагов, скрипнули половицы на крыльце. С необычной для её возраста сноровкой метнулась в коридор Петровна.

Посиневшая от холода, но сияющая возбуждением, переступила порог Анна. Сдёрнула платок, сбросила по дороге короткое пальтишко и — к духовке. Опустила за спиной руки, прижимая раскрытые ладошки к ещё тёплой плите.

— Царь отрёкся от престола! — Эту новость она с трудом донесла только до порога. Уже пристраиваясь у плиты, продолжила: — В пользу брата Михаила.

— Чушь всё это, — скривился Егор Трофимович. — Вчера надо было думать. А сегодня уже есть Временное правительство.

— Я сейчас с вокзала… Выступала на митинге. А тут как раз приехал Гучков из Пскова, прямо от царя — на митинг. Все: «Ура! Александр Иваныч!!» Вроде отшибло им память. Расхорохорился он и закончил: «Да здравствует император Михаил!» Ну, тут ему и дали! Чуть с трибуны не стащили, не смотря, что министр. Если бы не юнкера из охраны… Один мне больно прикладом по руке ударил.

— С Михаилом это у них не пройдёт, — отозвался отец. — А ты будь поосторожней. Все разговоры про учредительное собрание — так, а первым делом эти временные будут на нас какого-нибудь Кавеньяка подыскивать.

Шурка, к стыду своему, не всё понимал в их разговоре. Он смотрел на Анну — и душа ныла от счастья. Вспомнил, как согревал ей руки на площади возле Таврического, и сам испугался. Сейчас позволь она дотронуться до мизинчика — кажется, неделю бы приходил в себя.

Он подбирал для неё такое имя, которым её никто не называл. «Аня» или «Аннушка» не подходили по причине своей мелкоты. «Нюра» — грубовато. Этими мыслями Шурка тешил себя, когда в доме все уже успокоились. Он лежал на топчане под хозяйским кожухом в бревенчатой комнатушке, своего рода чуланчике, пристроенном к торцовой стене. И вдруг представил себе, как бы он сказал ей «Нюся»… От одной этой сладкой мысли в жар бросило.

…На следующий день стало известно, что и Михаил отрёкся от престола — в пользу Временного правительства.

Пошли на убыль демонстрации и митинги. Солдат, получивших «гражданские права», загнали в казармы, по фронтам разъехались комиссары правительства князя Львова, чтобы вдохновить армию на войну до победного конца. В заводских цехах возобновилась работа. Фёдор Васильевич Китаев стал опасаться, как бы Шурку не сцапали. Он достал ему картуз, старый ватный бушлат, а позже — документы инвалида по контузии.

Завод работал в одну смену — с семи утра до семи вечера. Так что дружинники, а их записалось человек до ста, приходили на занятия вечером. Их часто посылали что-то охранять, следить за порядком на митинге… В городе участились грабежи, и заводскую дружину призывали на помощь только что созданной рабочей милиции.

На ночлег Щурка приходил в свой закут чаще всего под утро, когда в доме ещё спали, разве что Ефимия Петровна растапливала плиту. А случалось, что он заявлялся и днём, когда Анна с отцом были на заводе. Анна работала табельщицей… Но всё равно каждый раз, подходя к дому, он волновался — «подташнивало» в коленках, на лбу выступала испарина.

Но были ещё и воскресные дни, и случайные встречи на заводе. Анна, с самого начала такая стремительная, открытая, как порыв свежего ветра, вдруг стала сдержаннее, в её статной, свободной в движениях фигуре появилась скованность. Однажды Шурка, едва не столкнувшись с нею в конторском коридоре, невольно заглянул ей в глаза. Она поспешно, даже слишком поспешно отвела их, ответив что-то непонятное на его приветствие.

И только тут дошло: «Да ведь она избегает меня!» Ну, как в его медном котелке не сварило, что своим поведением, своими собачьими взглядами давно выдал себя! И ведь наверняка это заметила не только Анна, должны были, не могли не заметить и другие. Уж он-то знал, что в таких случаях другие замечают в первую очередь! Что люди подумают? Почти месяц живёт в их доме и смотрит на неё, как барбос на куриную косточку. Позор! Ему-то что: картуз с гвоздя снял — считай, с квартиры съехал. А ей ведь тут жить.

Многому он научился за. этот месяц, а ума, выходит, не нажил. И так стыдно стало, что решил при первой же возможности оставить их дом. Китаев найдёт, куда его определить. Китаев вообще оказался мужиком, каких поискать. Умный, на каторге побывал, но ни разу не посмеялся над Шуркиной темнотой. Серьёзно так, как равному, а то — неловко даже, — как своему командиру, пояснит, расскажет, а не знает, то и откроется тут же: не знаю, мол!

— Кто такой Кавеньяк, — решился спросить у него Щурка.

— Точно не расскажу, — задумался Фёдор Васильевич, — биографию не вспомню. А вообще — это французский генерал, который подавил… можно сказать, утопил в крови народное восстание.

Вот ведь как! И сразу стало ясно Шурке, кого подыскивает себе в помощники Временное правительство. А непонятного в те дни происходило много. С одной стороны — и Советы везде создавали, политических выпустили из тюрем и ссылок, разрешили всякие партии и союзы, какие желаешь газеты издавай, если, конечно, деньги есть. Повалил народ в партии и союзы. На комитете каждый вечер кого-нибудь в большевики принимали. Правда, меньшевики и к себе не меньше записывали, а уж как развернулись анархисты, эсеры! К ним пачками валили. Все стали заниматься политикой, хоть ни черта в ней и не смыслили.

Но с другой стороны, осточертевшая всем бесконечная война обернулась вдруг священным долгом по защите революции. Временное правительство посылало войска, чтобы казнить крестьян, которые захватывали помещичьи земли. Про восьмичасовой рабочий день хозяева и слышать не хотели. Не время, мол, сейчас. Не время… Вот соберётся Учредительное собрание и от имени всей необъятной России решит и про власть, и про войну, и про землю… Как в том стишке — вот приедет барин, барин уж рассудит. А тем временем — Шурка теперь тоже был в этом уверен — где-то набирался сил наш доморощенный Кавеньяк.

…Не лучшим, надо полагать, образом выглядел он, войдя в прокуренную комнату завкома. Несмотря на то, что смена ещё не закончилась, людей набилось много, и чувствовалось какое-то возбуждение. К нему подошёл Китаев.

— Александр Иванович! Как раз кстати.

— А что у вас тут случилось?

— Ничего… Пока что. Но случится. Ленин уже в Стокгольме. Будем встречать.

— Он что, телеграфировал?

— Сугубо отличаешься, — засмеялся Китаев, — ведь не тётя из деревни приезжает, что, не дай Бог, не заблудилась бы в Питере. Он ко всем едет.

Третьего апреля вместе с заводской колонной Шурка стоял на площади перед Финляндским вокзалом. Там вдали, у входа в вокзал, плотно окружённый людской массой, торчал броневик, на нём скрещивались полоски света привокзальных фонарей. После долгого, томительного ожидания, из здания вокзала вышла плотная группа людей в полувоенной форме. Шурка видел, как они помогают взобраться на башню невысокому господину в шляпе. Он ступил на небольшую башенку, потоптался, вроде проверяя, надёжна ли опора, потом снял шляпу, зажал её в горсти и, размахивая этой рукой, стал говорить. Он энергично бросал в толпу фразы как готовые лозунги, но сюда, в конец площади, долетали только обрывки слов.

Только на следующий день, когда Ленин выступал перед партийными работниками Петрограда, Шурка смог услышать его речь, в которой он говорил о задачах большевиков на ближайшее время. На этом совещании Шурка стоял в охране вместе со своими дружинниками.

Никогда раньше ему не доводилось столько думать. Обо всём. Тут такое сплелось. Донбасс, окопы… Вспомнил Абызова и рядом с ним почему-то подпоручика, которого застрелил возле пулемёта. Думал и про Анну — как она подошла к солдатам, которые стояли с винтовками наперевес, как согревал ей руки возле Таврического, а потом — как она уже дома вышла из комнаты… Такая пружина в нём затянулась, что хоть сегодня в «последний и решительный бой». Он спал четыре-пять часов в сутки, но не чувствовал усталости. Лез куда надо и не надо, а душа горела и ещё требовала чего-то. В нём вызревало смутное предчувствие, что если не произойдёт каких-то невероятных событий, то однажды он окажется за решёткой или встретится с пулей, посланной из-за спин митингующих.