На берегах Ганга. Раху - Грегор Самаров

Но радость длилась недолго. На другой день опять подали почти пустые блюда…

Бегум опять подписали чек на сто тысяч фунтов, и вновь появился роскошный обед. Десять раз с более или менее продолжительными промежутками повторялась одна и та же сцена, и наконец Валие не сдержалась:

— Вы говорили о миллионе фунтов в виде штрафа, — обратилась она к Импею, — за тех неизвестных, которые будто бы от нашего имени приняли участие в мятеже в Бенаресе. Вся сумма уплачена, а недостойное вымогательство продолжается.

Сэр Элия пожал плечами.

— Если б вашим высочествам угодно было тогда же подчиниться необходимости и воле короля Асафа-ул-Даулы, то взыскание ограничилось бы миллионом, но у нас скопилось много расходов по управлению имениями, и теперь для полного расчета потребуется еще двести тысяч фунтов.

— Так как грабежу не предвидится конца, то мы лучше умрем, чем будем терпеть подобное беззаконие, — со сверкающими глазами крикнула Валие.

Но голод оказал свое действие, и чек на последние двести тысяч фунтов был подписан княгинями. Подписывая бумагу, Валие призвала гнев Божий на губернатора, на верховного судью и на весь английский народ. Сэр Элия выслушал ее причитания, почтительно склонив голову, но он плохо верил в действенность проклятий, а если б и верил, не смутился бы, проникнутый высокими целями Гастингса. Тяжелые лишения, даже смерть двух индусских княгинь казалась ему мелочью в сравнении со стремлением завоевать целую страну для Англии.

Асаф-ул-Даула, невзирая на празднества, которые он устраивал частью для гостя, частью для себя, находился в крайнем волнении. Несмотря на глубокую тайну, окружавшую события в Байзабаде, молва разнесла их в народе и, как всегда бывает, они приняли преувеличенные размеры. На улицах Байзабада царила мертвая тишина, но все, знатные и нищие, стремились в мечети молить Бога и пророка о наказании преступления, содеянного против княгинь, которых теперь окружал ореол мученичества, возбуждая давно назревшую ненависть азиатов к англичанам. Индусы одинаково негодовали, несмотря на рознь, существовавшую между ними и магометанами, потому что и они страдали от унизительного владычества. В Лукнове негодование выражалось сильнее, чем в Байзабаде: тут тоже все стремились в мечети. Даже туземные солдаты набоба возмущались вымогательством и насилием над родной матерью и бабкой, считая их тяжелыми, преступлениями, навлекающими гнев неба на правителя и весь народ.

Как раз в это время пришло сообщение от Импея, что миллион двести тысяч фунтов уплачены чеками княгинь на Калькуттский банк. Гастингс радовался: он достиг, чего хотел, мог удовлетворить требование директоров в Лондоне, упрочив в Аудэ власть Англии. Он послал в Байзабад приказ освободить обоих сановников и передать им снова управление казной княгинь, но запрещение, наложенное на имения, он не разрешил снимать, только приказал часть доходов выдавать дворцовому управлению после покрытия судебных издержек. Такое распоряжение походило на конфискацию имений и тоже значительно увеличивало ежегодные доходы компании. Гастингс дал и набобу разрешение вернуться в Лукнов. Он простился с ним перед фронтом английского войска, оказав королевские почести, а набоб в глазах всего народа относился к нему как к своему повелителю. Гастингс остался еще на некоторое время в крепости. Он не хотел официально иметь ничего общего с вымогательством штрафа, чтобы вся злоба падала исключительно на набоба.

Магомед-Вахиду и Бабуру-Али потребовался немалый срок, чтобы залечить раны. Когда сэр Импей получил приказ об освобождении сановников и о возвращении их на прежние должности, он сам вошел в их тюрьму. Даже он, безжалостно приносивший в жертву каждого ради великой цели Гастингса, испугался представившегося ему зрелища. Бодрые благообразные старики стали неузнаваемы: глаза их ввалились, одежда порвалась, белые бороды висели клочьями, лица помертвели, ноги и руки изуродованы и стерты кандалами, а когда они подняли головы, в их безжизненных глазах выразился такой страх, точно они не ожидали ничего, кроме новых пыток. Мистер Раутон, сопровождавший верховного судью, отвернулся, караульный офицер судорожно сжал кулаки и закусил губы, только Амшад и Нагар стояли спокойно и безучастно, готовые подвергнуть свои жертвы новым истязаниям. Импей почтительно поклонился:

— Я пришел, уважаемые визири, дать вам свободу. Их высочества, признавая неизбежность и правильность решения суда, уплатили штраф, поэтому я больше не имею ни права, ни надобности ограничивать вашу свободу, к чему, к сожалению, меня вынуждал долг. И его высочество набоб отменил свое приказание, поэтому вы свободны и вам возвращаются должности и почет, который вы заслужили вашей мудростью и благородством.

Он кивнул Амшаду, и тот снял кандалы. Цепи, звеня, упали на пол, и Магомед-Вахид первый поднялся со своего ложа. Он с трудом держался на ногах, упал на колени, скрестив руки на груди, и из глаз его полились слезы.

— Благодарю тебя, Боже, — проговорил он слабым глухим голосом. — Благодарю тебя, великий пророк и защитник правоверных, что ты прекратил мои страдания и дал мне силу вынести их, не нарушая долга перед моими повелительницами!

В невольном порыве Импей подошел и протянул ему обе руки. Мистер Раутон и английский офицер почтительно поддержали старика и усадили на носилки. Бабур-Али, с трудом поднявшись, тоже встал на колени, тоже скрестил руки, но слова, вырывавшиеся из его горла, больше походили на проклятие и мольбы о мщении, чем на благодарственные молитвы. Сэр Элия хотел и ему протянуть руку, но он как бы не заметил его движения, встал без поддержки и вышел, болезненно сжав губы, но выпрямившись и с гордо поднятой головой.

Сановники вернулись опять в свои роскошные покои во дворце, и все чиновники и слуги пришли их приветствовать с грустным известием, что управление обширными поместьями Байзабада перешло в руки англичан, что арендаторы и подданные обложены гораздо более значительными налогами, но, несмотря на это, ни одна рупия не поступает в казну княгинь, и возвращение отобранных имений не состоялось даже теперь.

Магомед-Вахид и Бабур-Али равнодушно взирали на оказываемый им почет, и неутешительные новости о финансовом положении их повелительниц их не тронули. Они желали только покоя, удалившись в самые тихие комнаты своих помещений. Залечивая свои раны, они старались в полном уединении оправиться от пережитых страданий и позора. Когда они поправились и смогли показаться своим повелительницам, они, попросив себе аудиенцию, в блестящих одеждах, как и прежде, предстали перед княгинями и их придворными дамами.