Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А - Айн Рэнд

— Не понимаю, почему вы так пораженчески смотрите на положение, — угрюмо сказал Моуч.

— Пораженчески? Вы всерьез полагаете, что я смогу остаться в деле при вашем плане?

— Но он лишь временный!

— Временных самоубийств не бывает.

— Этот план только на время критического положения! Пока страна не оправится!

— Как, вы думаете, она сможет оправиться?

Ответа не последовало.

— Как, думаете, я смогу работать, обанкротившись?

— Вы не банкротитесь. Вы всегда будете производить сталь, — равнодушно сказал доктор Феррис не в силах произнести то, что сказал бы другому: «Ты всегда будешь никчемностью». — Тут ничего не поделаешь. Это у вас в крови. Или, выражаясь более научно, вы так сформированы.

Риарден распрямился в кресле: казалось, он пытался найти секретную комбинацию цифр замка и при этих словах ощутил внутри легкий щелчок, словно нашел первую.

— Дело только в том, чтобы пережить этот кризис, — продолжал Моуч, — дать людям передышку, возможность наверстать упущенное.

— А потом?

— Потом дела улучшатся.

— Каким образом?

Ответа не последовало.

— Что их улучшит?

Ответа не последовало.

— Кто их улучшит?

— Господи, мистер Риарден, люди не сидят сложа руки! — воскликнул Холлоуэй. — Они работают, растут, движутся вперед!

— Какие люди?

Холлоуэй неопределенно махнул рукой:

— Люди.

— Какие? Те, которым вы собираетесь скормить остатки «Риарден Стил», ничего не получая взамен? Которые будут и дальше потреблять больше, чем производить?

— Условия изменятся.

— Кто их изменит?

Ответа не последовало.

— Осталось у вас, что присваивать? Если вы раньше не понимали сущности своей политики, то не может быть, чтобы вы не поняли ее сейчас. Посмотрите вокруг. Все эти чертовы народные государства по всему миру существовали только на подачки, которые вы выжимали для них из этой страны. Но выжимать и красть вам уже негде. Для этого не осталось на земном шаре ни одной страны. Эта была самой великой и последней. Вы истощили ее. Опустошили. Безвозвратно лишили величия. Остался только я. Что вы будете делать, вы и ваши народные государства, когда покончите со мной? На что надеетесь? Что видите впереди, кроме простого, сурового, животного голода?

Они не отвечали. Не смотрели на него. На их лицах было выражение упрямой обиды, словно они слышали призыв лжеца.

Потом Лоусон негромко заговорил с упреком и презрением:

— Ну, в конце концов, вы, бизнесмены, много лет предсказывали бедствия, вы вопили о катастрофе при каждом прогрессивной мере, говорили, что мы сгинем, но мы не сгинули.

Он начал улыбаться, но отшатнулся от внезапной напряженности в глазах Риардена.

Хэнк ощутил еще один щелчок, более громкий, найдя вторую цифру в механизме замка, и подался вперед.

— На что вы рассчитываете? — спросил он; голос его стал негромким, монотонным, настойчивым.

— Вопрос только в том, чтобы выиграть время! — выкрикнул Моуч.

— Времени уже не осталось.

— Нам нужна только возможность! — на высоких тонах произнес Лоусон.

— Возможностей не осталось.

— Нужно только подождать, пока мы оправимся! — выкрикнул Холлоуэй.

— Пути для этого нет.

— Только подождать, пока наша политика начнет действовать! — прокричал доктор Феррис.

— Заставить действовать неразумное невозможно.

Ответа не последовало.

— Что вас может теперь спасти?

— О, вы сделаете что-нибудь! — громко сказал Джеймс Таггерт.

И тут — хотя это была всего-навсего фраза, которую он слышал всю жизнь, — Риарден услышал внутри оглушительный грохот, словно некая стальная дверь опустилась при нажиме на последнюю кнопку, маленькую цифру, завершившую поиск и открывшую хитроумный замок, принесшую ответ, объединяющий все части, вопросы и мучительные раны его жизни.

В минуту тишины после этого грохота Риардену показалось, что он слышит голос Франсиско, спокойно спрашивающего в бальной зале этого здания, однако этот вопрос звучал также здесь и сейчас: «Кто виновнее всех в этой комнате?» Он услышал свой прежний ответ: «Полагаю, Джеймс Таггерт?» — и голос Франсиско, говорящий без упрека: «Нет, мистер Риарден, не Джеймс Таггерт», но здесь, в этой комнате, и в эту минуту, разум его ответил: «Я».

Он проклял этих грабителей за их упрямую слепоту? Это он сделал возможным случившееся. С первого вымогательства, которое принял, с первой директивы, которой подчинился, он дал им причину верить, что реальность можно обманывать, что можно требовать иррационального, и кто-то как-то это устроит. Раз он принял Билль об уравнивании возможностей, Директиву 10-289, закон, что те, кто не обладали его способностью, имели право пользоваться ею, и те, кто не зарабатывают, должны получать прибыль, а он, зарабатывающий, — нести убытки, что те, кто не способны думать, должны командовать, а он, способный, должен подчиняться, то были ли они нелогичны в своей вере, что живут в иррациональной Вселенной? Это он устроил для них такую Вселенную.

Были они нелогичны в своей вере, что им нужно только желать, не задумываясь о возможности, а ему выполнять их желания все равно какими способами? Они, бессильные мистики, хотели избежать обязанности думать, зная, что он, рационалист, взял на себя обязанность служить их прихотям.

Они знали, что он дал им полную волю распоряжаться действительностью. Он не должен был спрашивать: «Зачем?» Они не должны были спрашивать: «Как?» Он дал им волю требовать, чтобы он отдавал им часть своего богатства, потом все, что он имеет, потом больше, чем имеет. Невозможно? Нет, он сделает что-нибудь!

Риарден не сознавал, что поднялся и стоит, глядя на Джеймса Таггерта, видя в бесформенности его лица ответ на все разорения, какие наблюдал многие годы.

— В чем дело, мистер Риарден? Что я такого сказал? — спросил Таггерт с нарастающим беспокойством, но он находился вне досягаемости его голоса.

Риарден мысленно видел течение лет, чудовищные вымогательства, невозможные требования, необъяснимые победы зла, нелепые планы и непонятные цели, провозглашаемые в книгах по туманной философии, отчаянное удивление их жертв, считавших, что какая-то сложная, злая мудрость движет уничтожающими мир силами. И все это держалось на таящемся за бегающими глазами победителей убеждении: «Он сделает что-нибудь… Мы вывернемся. Он даст нам такую возможность. Он сделает что-нибудь!.. Вы, бизнесмены, предсказывали, что мы исчезнем, но мы не исчезли…» «Это правда, — подумал он. — Они не были слепы к реальности, слеп был я, сам создавший эту реальность. Нет, они не сгинули, а кто сгинул? Сгинул, чтобы не оплачивать их способ выживания? Эллис Уайэтт… Кен Данаггер… Франсиско Д’Анкония».

Потянувшись к пальто и шляпе, Риарден увидел, что они пытаются его остановить, на их лицах — паническое выражение, а голоса звучат в замешательстве: «В чем дело, мистер Риарден?.. Почему?.. Но почему?.. Что мы такого сказали?.. Вы не уедете!.. Вам нельзя уезжать!.. Еще рано!.. Не надо пока! О, не надо!»

Риардену казалось, что он видит их из заднего окна мчащегося экспресса, словно они стоят на путях позади, тщетно размахивая руками и пронзительно выкрикивая неразборчивые слова, фигуры их, удаляясь, становились все меньше, голоса — все тише.

Один из них попытался остановить Риардена, когда тот пошел к двери. Хэнк оттолкнул его с дороги, не грубо, простым, плавным движением руки, как убирают мешающуюся портьеру, и вышел.

Единственное, что он ощущал, быстро ведя машину по дороге к Филадельфии, была тишина. То была тишина неподвижности внутри, словно обладая знанием, он мог дать отдых душе. Он не испытывал ничего — ни страдания, ни радости. Казалось, что после многолетних усилий он взобрался на гору, чтобы видеть дальше, и, достигнув вершины, прилег отдохнуть, перед тем как осмотреться, впервые получив возможность щадить себя.

Он отдавал себе отчет в пустой дороге впереди, то тянущейся прямо, то петляющей, в легких нажимах рук на руль, в визге шин на поворотах, но у него было ощущение, что он мчится по небесной дороге, висящей в пустом пространстве. Прохожие у заводов, мостов, электростанций по его пути видели некогда совершенно обычное зрелище: красивую, дорогую и мощную машину, которую ведет уверенный человек с идеей успеха, выражаемой нагляднее, чем любая световая реклама, идеей, подчеркнутой мастерским вождением, целеустремленностью движения. Они смотрели, как он проносился и скрывался в ночном тумане.

Риарден увидел в темноте черный силуэт своего завода на фоне дышащего зарева. Зарево было цвета расплавленного золота, надпись «Риарден Стил» начертана на небе холодным, белым сиянием хрусталя. Он смотрел на этот длинный силуэт, на изгибы черных домен, стоящих, словно триумфальные арки, на дымовые трубы, высящиеся, словно торжественная колоннада вдоль аллеи чести в императорской столице, на висящие гирляндами мосты, на краны, салютующие, словно копья, на дымы, медленно развевающиеся, как флаги. Это зрелище нарушило тишину у него внутри, и он приветственно улыбнулся, это была улыбка счастья, любви, преданности. Он никогда не любил свой завод так, как в ту минуту, потому что, созерцая его через призму своего кодекса ценностей в светлой, лишенной несообразностей реальности, он видел причину своей любви: завод представлял собой достижение его разума, посвященное его радости жизни, воздвигнутое в разумном мире для ведения дел с разумными людьми. Если эти люди исчезнут, этот мир сгинет, завод перестанет служить его ценностям, он превратится всего-навсего в груду ненужного хлама, который нужно бросить, чтобы он разрушался, чем быстрей, тем лучше. И это будет не актом измены, а актом верности его подлинному назначению.