Поход семерых - Антон Дубинин

Меч Йосефа, выхваченный стремительным движением, бледно блеснул в Марковой руке.

(…Когда кругом война, когда я ушел с нее, но она осталась где-то там, за горизонтом, и мне никуда не деться от знания, что она есть и — какая она есть. Когда я верил в несколько вещей и видел то место, где моя вера была мертва. Тогда остается еще одно — то чистое, что есть у меня. Это ты. Ты — это лучшее, что случилось со мной, и тем лучшее, что я знаю тебя, ты же меня не знаешь. Я понял истину, и оттого, что я понял ее в аду, она не перестала быть истиной. Вот она. Сохрани, что имеешь, потому что может статься — ничего больше нет. Сохрани, что имеешь, это и покажешь Господу, когда Он спросит тебя. Все, что я имею, — это ты…)

…бледно блеснул в Марковой руке. Конечно, они поняли все — за долю секунды можно многое успеть понять и даже — что-нибудь сделать. Аллен прикрыл собою не короля Молчащих Земель, и не человека, которому отдала свою жизнь его сестра. И не другого христианина, которого сам спас от страданий. И даже не своего отца. Нет — он прикрыл собою свою честь и свою любовь. Каштан, розу, брата. Себя самого. А впрочем, не важно.

«И узрел сэр Марк, что ненавистного ему человека прикрыл своим телом лучший друг его; и возрыдал он о возлюбленной и своем падении, и о том, как запятнал он чистоту свою; и увидел он со стороны все свои деяния, и столь великая скорбь одолела его, что пронзил он Погибельным Мечом себе грудь и упал бездыханный. И горько оплакивали его товарищи».

…Нет, все же не совсем так. Когда он делал это, глаза и сердце его уже того не хотели. Но было впрямь поздно, если бывает поздно на земле; правда, умер он не сразу — успел обвести всех глазами и покачать головой, попытавшись что-то объяснить. И смерть его была так ужасна, что лучше бы ему и не родиться на свет.

…Йосеф отказался от предложения короля положить Клару в его родовую гробницу. И ее, и Марка наутро после всенощного отпевания закопали по двум сторонам часовни. Позади же деревянного храмика Аллен обнаружил надпись, высеченную на мраморной плите:

Покоится здесьРыцарь-христианин,Сэр Алан из Лионесс,Из многих одинГрааля взыскавший,На пути сем павший,Кровью своей указавшийДорогу с небесНа Мессу Грааля,На праздник земной,Изведавший сталиОт длани родной.И тем будь утешен,Что он, слаб и грешен,Шел чистым путем.Да будет он нынеУслышан и принят,Молитесь о нем.

Вот так, подумал Аллен, а подумать или почувствовать больше он пока не мог. Он был пуст внутри, он стоял и смотрел на бегущие быстрые облака в утреннем небе, на их белые перья над верхушками буков, на крест, казавшийся совсем черным в белых небесах…

Он вошел в часовню (Часовню Братьев, один брат возвел ее в память другого, это же так просто), встал на колени и… но он был пуст внутри, так что даже собственное имя казалось пустым звуком, а звук унесет ветер. Марк, прощай. Спи до рассвета, и Алан разбудит тебя, когда придет срок. Или не Алан. Или не разбудит. Есть такой вид одиночества, когда тебе не важно, одинок ты или нет. Просто тебя не существует.

Аллен повернулся, чтобы выйти, и остолбенел. Вновь он почувствовал себя очень маленьким, как бывает только в присутствии чего-нибудь очень большого.

У входа в Часовню Братьев сидел Лев. Он вырисовывался в дверном проеме, как в арке, и сидел, низко нагнув белую гривастую голову. Лев медленно обернул огромное лицо к Аллену, и того поразила скорбь, застывшая в его глазах. По белой шерсти его катились слезы, прозрачные и светлые, как звезды. Потом он поднялся, подарив Аллену еще один долгий скорбный взгляд, и пошел прочь, и большая опущенная голова его едва ли не касалась земли. Шаги его были беззвучны, и Лев прошел сквозь дерево, не потревожив на нем ни листа.

Стряхнув оцепенение, Аллен вышел на свет. Пробудившийся лес звенел от птичьих голосов. Юноша остановился как вкопанный: он едва не наступил на розу.

У входа из земли, еще мокрой от упавших на нее львиных слез, вырос розовый куст. Два алых, как кровь, как свежая рана, цветка чуть покачивались на нем. Чашечки их чуть вздрагивали на холодном утреннем воздухе. Аллен наклонился и поцеловал сначала один цветок, потом другой.

«Любимец Господа — моряк, ему ль стать кормом рыбе…» — вспомнил он вдруг ни к тому ни к сему. Конечно, Марк. В самом деле. Пока плывет твой корабль, пока нас любит Господь…

— Все ништяк, — прошептал Аллен, улыбаясь сквозь пелену печали. — И пусть ярятся зыби. Единственное, что может оторвать человека от Господа, — это он сам. Рыбе придется обойтись другим кормом.

— О чем ты говоришь, добрый друг мой?..

Это был король. Он смотрел вниз со спины высокого серого коня, и тот косил на Аллена огненным оком, охаживая себя по бокам хвостом. Несколько латников королевского эскорта в молчании поджидали рядом, сдерживая скакунов.

— Ништяк, господин Король, — произнес Аллен, поднимаясь, — это слово языка наших земель, означающее, что Господь нас любит, несмотря ни на что. Он сделает свет даже из темноты, если больше будет не из чего. И если мы согласимся…

— Истинно так, — отозвался король, и голос у него вдруг стал точь-в-точь как у Алленова отца, — здесь мы называем это милосердием.

Глава 4

…Аллен облизнул пересохшие губы.

Пить хотелось неимоверно.

Трое суток граалеискатели пробирались на восток через вековечный лес. Из даров, которыми их хотел щедро осыпать король Пробужденной Земли, они взяли только припасы в дорогу — да мечи. Два коротких меча в простых кожаных ножнах — для Аллена и Гая. У Йосефа уже был меч, и даже перевязь он не стал менять и от ножен отказался. Аллен же был очень рад, чувствуя у бедра приятную тяжесть оружия: не то чтобы он собирался сражаться с кем-нибудь (по его небезосновательному подозрению, все их возможные враги наверняка оказались бы латниками) — просто меч внушал ему уверенность в себе. В своем, так сказать, рыцарстве — в которое его, к слову, никто никогда не посвящал.

Король хотел подарить им коней, и Аллен сперва обрадовался — в седле он научился держаться еще в раннем детстве, а вот пеших переходов не любил. Беда заключалась в том, что ни Гай, ни Йосеф с лошадьми отродясь дела не имели — Гай их, кроме того, еще и боялся; а учиться верховой езде не было времени. В итоге трое друзей оставили белый замок пешими, как и пришли, только за плечами у них теперь болтались дорожные мешки с едой да через руки были перекинуты теплые плащи. Первые две ночи они провели в лесу, на мягкой опавшей листве, и еды у них доставало. Но теперь, к концу третьего дня пути, последние капли воды были выпиты, а по дороге, как назло, не встречалось ни единого ручейка, ни даже лужицы.