Алатырь-камень - Валерий Елманов

– У тебя быстрый ум, посол, – только и сказал восхищенный Фридрих. – Но я надеюсь, что эту тайну не узнает никто кроме твоего государя.

– Будьте покойны, ваше величество, – низко склонил голову посол. – Мой государь любит говорить: «Если я решу, что мой боевой шлем знает мои тайные помыслы, то я немедленно расплющу его, причем сделаю это собственноручно». А тут и так получается целых три человека – император, посол и царь. И без того много.

– Но некоторых из моих недругов я только предполагаю уговорить отправиться в поход, поэтому их имена смогу сообщить не сейчас, а много позднее. Ты же, как я понимаю, столько времени ждать не будешь, – нахмурился Фридрих.

Коловрат несколько замялся, но затем вымолвил:

– Я слышал, что больше всего на свете император любит сарацинские клинки из дамасского булата. Как знать, может, скоро ему предложат купить один из них.

На этом они и расстались, довольные друг другом.

Коловрат через пару дней убыл обратно на Русь, а император начал такую активную подготовку к походу, что даже неистовый старец Григорий IX затих в Риме, настороженно наблюдая, как ненавистный Гогенштауфен усердствует в сборе войска и призыве всех герцогов, маркграфов, пфальцграфов и просто графов на борьбу с могущественным схизматиком.

По такому случаю Фридрих советовал всем забыть все свои обиды и по-христиански простить их, как это делает он сам. Учитывая, что самым первым, кого он навестил, был его злейший враг – герцог Брауншвейг-Люнебургский Оттон I, это рвение было явно не показным.

Многие обратили внимание на воистину просветленное лицо императора, которое светилось во всепрощающей улыбке, когда он покидал замок гордого Вельфа [179] .

Только никто не заметил, как, уже уезжая и добившись согласия Альбрехта на участие в походе, Фридрих загнул палец на левой ладони и тихонько шепнул, кривя губы в той самой кроткой христианской улыбке, о которой потом донесли римскому папе:

– Один.

Затем его визиты последовали один за другим, и через пару месяцев, выезжая из очередного замка, на сей раз от маркграфа Браденбургского Иоганна I, он уже просто сжал свою крепкую могучую ладонь в кулак и произнес несколько устало:

– Пять.

Словом, поведение императора было столь благочестивым, что Конрад фон Лихтенау, пробст монастыря Урсперга, не преминул отметить это в своей хронике.

А где-то в конце февраля, когда император вернулся из очередной прогулки по соседям, его навестил улыбчивый немецкий купец. Был он родом из Мекленбурга, во всяком случае говорил с явно выраженным северным акцентом, сглатывая гласные. Внешность его была и вовсе непримечательная – торгаш как торгаш, разве что несколько непривычно молод.

Его поначалу и вовсе не хотели пускать к императору, но он показал такую великолепную саблю, которую хотел продать великому Фридриху II, что слуги, зная пристрастие своего господина к сарацинскому оружию, не решились отказать. Представ перед императором, купец ловко извлек саблю из ножен и показал опешившему Фридриху надпись на клинке. Латинские буквы гласили: «Русичам можно верить».

– Славная сабля, ваше величество, – заметил купец и ловко провел пальцем по надписи, отчего та мгновенно размазалась, став неразборчивой. – Прошу прощения, – тут же засуетился он. – Кажется, я несколько запачкал свой товар, а это не дело, – и он мгновенно извлек откуда-то кусок полотна, стирая ее окончательно.

Закончив наводить блеск на сверкающем лезвии, он аккуратно свернул тряпицу и уставился на Фридриха, но ошеломленный император продолжал молчать, и купец тихонько напомнил:

– Его величество так усердно трудился всю зиму. Неужто его труды были напрасны и он никого не сумел уговорить на воистину святое дело – проучить схизматиков и обратить в истинную веру язычников? Я, конечно, простой торговец, и это не мое дело, но если бы его величество поделился со мной, чем увенчался его тяжкий труд, то я не просто внимательно выслушал бы его, но и от души порадовался бы за императора.

– Ты что же, имена тоже на клинке писать станешь? – К Фридриху только теперь вернулся дар речи, и теперь он стремился за нарочитой грубостью скрыть свою недавнюю оторопь.

– Как можно, – несколько виновато улыбнулся купец. – Ведь этот булатный клинок останется у государя. К тому же зачем лишние письмена – бумага не прочна, а чернила легко размываются водой. И вообще, некоторые сведения нельзя доверять ничему и никому. Один мудрый человек заметил: «Если я решу, что мой боевой шлем знает мои тайные помыслы, то я немедленно расплющу его, причем сделаю это собственноручно».

В точности повторенные за послом слова разогнали последние сомнения хозяина замка, а купец продолжал свою журчащую речь:

– По роду занятий мне приходится заключать такие сделки, которые не стоит выводить пером, так что я привык запоминать, – и он вновь вопросительно уставился на императора.

– А постарше никого не нашлось? – проворчал ради приличия Фридрих.

– Увы, ваше величество. Но поверьте, что молодость – это единственный недостаток, который с годами непременно проходит, так что к следующему разу я обязуюсь немного исправиться.

– Тогда слушай, – произнес император. – Во-первых, это герцог Брауншвейг-Люнебургский Оттон I. Во-вторых, пфальцграф Рейнский Отто II. Третий – это бургграф Нюрнберга Конрад I. Моя печаль будет столь же велика, как полноводный Рейн, если я узнаю, что все трое погибли, ибо я так сильно их люблю, что…

Он скрипнул зубами, очевидно, от того неизбывного горя, которое вдруг его охватило при одной лишь мысли о гибели столь славных мужей, но был несколько бесцеремонно перебит купцом:

– Прошу прощения, ваше величество, но если вдруг мне придется быть поблизости от места прошедшего сражения и я увижу погибших воинов, то как мне отличить этих славных рыцарей, чтобы устроить им достойное погребение?

– Разумно, – кивнул император. – Значит, так. Если ты увидишь на белом серебряном поле черных горностаев, то…

– И снова прошу великодушного прощения вашего величества, но я плохо разбираюсь в гербах, – тут же перебил торговец. – Эти горностаи, они что, так и изображены на щите в виде зверьков?

– Разумеется, нет, – вздохнул император. – Это просто черные фигурки, напоминающие крестики, но книзу они кончаются тремя кончиками. Что-то вроде хвостика. Так вот, если ты увидишь такие фигурки, то знай, что их владелец не кто иной, как…

Увлекательная беседа продолжалась не менее часа.

Пожалуй, ни в один крестовый поход не отправлялась столь именитая публика, как в этот. И ни один из них не закончился таким оглушительным провалом.

Повинуясь приказу раньше времени не встревожить лихих вояк, чтоб не пришлось потом думать и гадать, какое местечко они изберут для своего повторного десанта, русские отряды позволили им без помех выгрузиться близ Ревеля. Все это время за высадкой внимательно наблюдали разведчики из спецназа, тщательно отмечая те шатры, владельцы которых подлежали безжалостному уничтожению в самую первую очередь. Константин честно выполнял обязательство, данное Фридриху от его имени Коловратом.

Когда рыцари, усталые от долгого путешествия по морю, уснули, а ближе к утру стали дремать и часовые, пришло время русичей, которые вышли из ближайших лесов, в абсолютном молчании окружили лагерь и приступили к страшной работе.

А потом наступил «Славянский рассвет». Вначале Вячеслав, обожавший звучные названия, окрестил операцию «Ночью длинных ножей», но Константин заявил, что негоже копировать Гитлера. Если уж давать ей имя, то свое, но такое же символичное.

На этот раз символика крылась в том, что рассвет встречали и впрямь практически одни лишь полки Константина. Правда, нельзя сказать, чтобы они были полностью русскими. Почти половина – пять из двенадцати – состояли из туземных племен Прибалтики.

Впрочем, послушные эсты, ливы, пруссы, семигалы, литовцы и ятвяги уже знали, что такое исполнительность, приученные к дисциплине русскими воеводами и сотниками, так что общей обедни не испортили. Из рыцарей уцелело лишь несколько десятков человек, да и то лишь потому, что их, как состоятельных плательщиков, еще до начала общей резни живыми брали прямо в шатрах спецназовцы, после чего выставляли подле входа вооруженную стражу.

Но ни пфальцграфа Рейнского Отто II, ни браденбургского маркграфа Иоганна I – потомка великого Альбрехта Медведя, ни бургграфа Нюрнбергского Конрада I среди них не было. Слово надо держать, ибо речь посла – это речь самого государя.

Что же касается сухопутной рати, то русские послы, приехавшие к Беле IV за неделю до появления на границах Венгрии отрядов крестоносцев, откровенно заявили молодому горячему королю, что если он не хочет портить отношений со своим могучим восточным соседом, то не должен пустить их на Русь, иначе может статься, что государь всея Руси не просто выкинет непрошеных гостей со своих земель, но в пылу преследования будет их гнать до полного истребления, невзирая на то, где находятся и чьи села жгут его полки.