Василий Шуйский - Владислав Бахревский

— Так мне на деньги твои откупиться, что ли, у господина? — спросил совета мужик.

— Как сам знаешь. Но жду тебя с тысячей. Будет у тебя тысяча — будет и Россия богата.

Встретила Москва победителя-царя дрожанием небес — от звона колокольни клонились, — крестным ходом длиною в пять верст. Патриарх Гермоген ради великого дня совершил вокруг Москвы шествие на осляти, как на Вербное воскресенье, в память пришествия Иисуса Христа в Иерусалим.

Были пиры, пожалованья, награды… Народ, однако, быстро нагляделся на ликование, стал посмеиваться:

— Самих себя утопили, самих себя порезали, а радости — будто заморского царя на веревке привели.

В шумные эти дни казнили «царевича» Петра. Его повесили вблизи Данилова монастыря, при дороге. Василий Иванович, отдавая вора Собору и палачам, руки, как Пилат, умыл.

Болотникова, от греха, отправили в Каргополь, во владения Скопина-Шуйского. Да мало кто поверил, что на спасение. По тайному ли указу, но, может, и самовольством владетеля Каргополя свершилось подлое: казаку выкололи глаза и, подержав в слепоте, натешившись немощью некогда могучего предводителя народной вольницы, утопили.

Охоч был царь Шуйский до прорубей.

День свадьбы назначили на 17 января 1608 года. За неделю до торжества царь не утерпел и пришел под колокольню Ивана Великого, где в землянке жила пророчица Алена. Ради царя все замки царства отворяются, но Алена хлопнула дверью перед государевым носом и ни единого слова в ответ на мольбы не проронила.

Перепугавшись, Василий Иванович послал к Алене своего духовника. Смилостивилась, сама позвала. Два часа пробыл царь в Алениной убогой келье. Вышел светлый лицом, тихий.

Венчался государь с Марьей Петровной, как и положено царям, в Успенском соборе, но при закрытых дверях. Не пожелал Василий Иванович, чтоб сличали без толку его старость с нежной юностью. Венчание не зрелище — обет Богу.

Марья Петровна, счастливая, что ее невестиным бессчетным дням пришел-таки конец, только радовалась.

Свадьбу праздновали в кремлевском тереме. Были на той свадьбе одни родственники, и Марья Петровна опять не огорчилась, поверила словам супруга, шепнувшего ей, как близкой советнице:

— Ну их! Чем больше людей, тем лжи больше.

— И сглазу! — поддакнула Марья Петровна.

Радостно соглашаться с самим-то царем! Господи! Не больно верилось, что вчера была девица, а сегодня царица.

Все ей было хорошо, все в новость. Одно, может, и цапнуло за сердечко куриной лапой: взоры Екатерины Григорьевны — супруги Дмитрия Ивановича.

Подарок от нее был самый богатый — крест в рубинах. Ведь крест! Слова говорила ласковые, заботливые. Шепнула уж совсем тайное:

— Ты сначала в постели постыдись, да недолго. Немолодому (не сказала «старику») без погляду любовью не разжечься. — И, увидев, как хлопает Марья Петровна глазками, сказала откровеннее: — Ты в постель ложись в рубахе, а потом, вроде жарко тебе, сбрось ее прочь…

Старшая сестра такое разве посоветовала бы? Но вот взоры! И раз и другой перехватывала Марья Петровна Екатеринины взоры. Черные, без блеска. Тьма. И тьму эту, как воду в омуте, крутит. Попадись на погляд в недобрый час, так и хлюпнешь на дно, — дочка Малюты Скуратова.

…После ночи своей заветной, брачной ждала Марья Петровна любопытства и стыдных вопросов. Но кто же станет спрашивать царицу о царе?

Спросили-таки. В бане. Луша спросила:

— Чего было-то?

В голове у Марьи Петровны закружилось, глазки закатились, правду сказала:

— Сладко в женах. Василий мой Иванович несказанно хорош. До третьих петухов не спим.

Василий Иванович и впрямь лет на сорок помолодел.

— Ах, как царствовать хорошо! — говорил он, любуясь Марьей Петровной. — Затворить бы Кремль от всего царства, от всего мира и жить бы для самих себя, для одной своей радости.

И гуляли царь с царицею по царским палатам, взявшись за руки.

Угощал Василий Иванович Марью Петровну красным яблочком. Глядел, радуясь, как она кушает. Ради радости супруги и ей на удивление повелел собрать в комнату зеркала, поставить их так, чтоб одно стало тысячью, а тысяча соединялась в одно.

— Боже ты мой! — всплеснула ручками Марья Петровна. — Василий Иванович, душа моя! Сколько нас с тобою! Несчетно. И все-то они — мы! И все, как мы, радуются!

А как изумилась Марья Петровна, когда увидела себя со всех четырех сторон.

— На затылке-то у меня волосы кучерявочкой. Ишь спинка-то какая прямехонькая!

— Лебедь ты моя гордая! Пава величавая, вальяжная! Гляжу не нагляжусь! — трепетал от счастья Василий Иванович.

Пировали вдвоем! Слуги поставят на стол яства, меды, вина и уйдут. Василий Иванович сам свечи зажжет, и станут они с Марьей Петровной наливать в хрустальные бокалы заморское питье и глядеть на огонь, на чудное сияние волшебного кристалла.

Любил Василий Иванович наряжать ненаглядную. Поставит ее, царицу, в прелести природной, наглядится, а потом все-то сам и наденет на нее, и нижнее и верхнее, и нарядит жемчугом и всяческими каменьями. А она его — в доспехи или тоже в царское платье. Станут они, нарядясь, в комнате, где зеркала, и горит та комната, как жар. Уж такой праздник глазам, какой мало кто видывал в целом свете.

И ходили они — царь с царицею — в лунные ночи в кремлевские сады глядеть на белые снега, на лунные алмазы, на голубой иней.

Правду сказать, дела свои царские государь выгнал все из головы прочь. И хоть сиживал в Думе, да не подолгу. В Думе только и разговоров что о Самозванце. Вот пришел к нему какой-то Рожинский… Адам Вишневецкий явился…

Швед Петрей, допущенный к царской руке, не только на Сигизмунда кивал, но и на папу римского. Самозванец — их дитя. Склонял Петрей Василия Ивановича соединить силы с королем Карлом IX, чтоб развеять напасть.

— Бог поможет, — ответил посланцу царь, но, однако ж, встревожился.

На Самозванца послал он брата Дмитрия Ивановича, князя Василия Голицына, князя Бориса Лыкова. Войско это, соединясь с Куракиным и с татарской конницей, гулявшей по Северской земле, должно было навсегда покончить не только с самозванцами, но и с самозванством. Собралось больше семидесяти тысяч, но из-за глубоких снегов рати остановились в Волхове, ожидая крепкого наста, а лучше всего — весны. Оно и правда, большому войску тяжело снега топтать.

Зато малым отрядам легко! Шайки казаков и поляков брали город за городом.

Куда денешься! Чем погореть али помереть — лучше Дмитрию Ивановичу присягнуть. Вот и таяла земля Шуйского, а земля Самозванца все разрасталась, подтекая день ото дня к Москве.

Впервые прозвучало имя пана Лисовского. Воевода Рязани князь Иван Хованский вместе с Прокопием Ляпуновым пошли освободить от мятежников Пронск. И уж были в городе, но Ляпунова ранили до беспамятства, а Хованский отступил к Зарайску. Здесь и настиг его пан Лисовский. Князь спасся, отряд же его не только был разгромлен, но истреблен.

То каркнула первая черная ворона, из новых, пролетевшая над бедной Россией, над кремлевским холмом.

Пал город Волхов. Воеводы князья Дмитрий Шуйский, Василий Голицын знатностью да спесью польских шляхтичей не устрашили, не изумили. Спасибо, Куракин бросился на выручку разбитому Голицыну — все бы войско его под саблю легло.

Превосходя поляков и казаков числом, царская рать, может, и устояла бы, но Дмитрию Шуйскому пришло в голову пушки спасать. Увидали ратники, что пушки увозят, — и кто куда, у кого ноги резвей!

Марья Петровна сняла с себя и надела на Василия Ивановича свой крестик.

— От странницы, освещен на Гробе Господнем.

— Спасибо, голубушка! — Царь поцеловал жену в лоб. — Жить бы и жить нам в тихой радости. Не дают. Бог им судья.

— Не печалься, государь, — утешила Марья Петровна. — Восстань на супостатов. Моему животу ныне покой надобен. Я, супруг мой, тяжела.

— Благодатная! Голубушка! — Слезы так и полились из глаз Василия Ивановича. — Ах, как стану я теперь на вражескую сыть! Помолимся, голубушка. Помолимся Владимирской иконе Божией Матери — хранительнице моей.

И помолились, и попели перед иконой, и приложились, припадая всей душой к Великой Заступнице.

Повелел государь мамкам да нянькам беречь государыню как зеницу ока, сам же в дела встрял, зоркий и быстрый, не хуже сокола.

За неделю собрал новое большое войско. Воеводами поставил Михайлу Васильевича Скопина-Шуйского да Ивана Никитича Романова.

На берегах реки Незнани дожидались воеводы Самозванца. И дал им Бог открыть измену. Воеводы князья Катырев-Ростовский, Троекуров, Трубецкой сговорились перейти под знамена Дмитрия Иоанновича.

И снова был милостив царь Василий Иванович. Не казнил изменников, не проклял на всю Россию, всего наказания — из Москвы прочь! Троекурова — в Нижний Новгород, Трубецкого — в Тотьму, Катырева — в Сибирь.