Избранные произведения в двух томах. Том 2 - Александр Рекемчук

Но машины не ездили. На всем пути им не повстречался ни один прохожий. Непривычная тишина поражала слух.

Тем оглушительней в этой пустынной тишине звучали шаги, размашистые, четкие, уверенные и — поодаль — мелкие, сбивчивые, цокающие…

Ночь. Белая ночь.

Он осторожно (чтобы соседей не тревожить) отпер дверь, пропустил Ирину, вошел сам.

Два дня назад Коля Бабушкин собственноручно побелил квартиру — она засияла прохладной белизной. Основательно выскреб пол. Мокрой тряпкой надраил мебель. Навел такую чистоту, что сам не без страха переступал порог. Загляденье.

И теперь огорчился, заметив, что все его труды остались без внимания. Ирина рассеянным взглядом окинула стены кухни. Молча прошла к столу, села. Растопырив пальцы, подперла, заслонила с боков лицо — будто ей смотреть неохота на эту чужую квартиру, куда она и идти-то не хотела, да нужда заставила: куда же ей деться?.. Ужас до чего плохая квартира. Известкой воняет. А картина-то, картина за дверью — с русалкой, — кошмар…

Так она, вероятно, думала, заслонив лицо.

А может быть, она и не думала так. Может быть, она и лица не заслоняла. Просто подперла голову, тяжелую от усталости, от дремы. Еще бы, натерпелась там, бедняжка, на крыше сидя. А кругом вода… Наверное, она и не ела ничего со вчерашнего утра. Ведь заречный магазин тоже залило. Что ли вплавь до него добираться — купить еды?.. Вот она и сидела на крыше голодная почти целые сутки…

Николай отвернул газовый кран, поджег горелку — ухнуло синее пламя. Поставил на огонь сковородку. Откупорил банку консервов «Макароны с мясом». Очень хорошие консервы. Там вперемешку макароны и мясо. Добавить ложку масла, согреть — и такая вкусная вещь получается! А главное, вся эта кухня занимает минуты три, не больше.

Николай подхватил сковородку с жаревом, поставил перед ней. Приложил чистую вилку, нарезал хлеба.

Она не шелохнулась. Не отняла рук от головы, только слегка поморщилась от дыма, пышущего со сковородки. Дескать, что — пожалел масла? Вон как пригорело… И вообще, разве это еда — макароны с мясом, да еще консервированные? Тем более если консервы несвежие — они, наверное, год в магазине пролежали, никто на них и не смотрел, пока один дурак не выискался… А хлеб зачем принес? Какой же это разумный человек станет макароны с хлебом есть, муку с мукой?..

Так она, вероятно, думала.

А может быть, она и не думала так. Потому что, когда Николай прошел в комнату, он услыхал через стенку бодрое звяканье вилки и ерзанье сковородки.

Здесь, в комнате, стояла кровать с шишаками. Высился шкаф. Николай разобрал постель, раскидал пуховики и подушки — застелил начисто. Для нее.

Он ведь никогда не спал на этой огромной кровати с шишаками. Чересчур мягко — проспишь работу, чересчур просторно — заблудишься. Он, как всегда, на кухне спал, на раскладушке. Он и сегодня решил там лечь. Ему не привыкать стать. Ему не привыкать спать на раскладушке. А эту огромную кровать он застелил для нее.

Нужно позвать. Пора ложиться. Время позднее.

Николай вернулся на кухню.

Она уже поднялась из-за стола. Она теперь стояла у окна, и лицо ее было так близко к стеклу, что Николай заметил, как нежно мутнеет и тотчас проясняется стекло. Она безотрывно и пристально смотрела в окно, как будто там, за окном, было что-то интересное.

А за окном ничего интересного не было. Все та же пустынная улица. Но сейчас она казалась еще пустынней, потому что взошло солнце. Оно очень рано восходит в эту майскую пору — посреди ночи. Оно и заходит-то всего на час-полтора. И снова появляется — умытое, румяное. Как будто для этого только и заходило — умыться. Оно, разбежавшись, взмывает в синеву, брызжет золотом, пышет жаром: «Что же вы спите, добрые люди? Вставайте! Я уже встало…»

Значит, именно солнце заставило Ирину подняться, подойти к окну. Должно быть, увидев залитую солнцем улицу, она очнулась от дремы, превозмогла усталость.

И решила, что сейчас же уйдет отсюда. Вещи оставит, а сама — налегке — выйдет на улицу и, жмурясь от солнца, ежась от утренней свежести, зашагает по улице куда глаза глядят. И будет идти час, два, три, четыре, пока не проснется город, пока не прошелестит шинами первый автобус, пока у пивного ларька не соберутся хмурые пьяницы, пока сторожа не отопрут школьные двери, пока веселой стайкой не пробегут обремененные сумками почтальонши, пока не наступит время идти на работу…

Ирина сладко зевнула — стекло помутилось.

Николай подошел, коснулся рукой ее плеча, покатого и плавкого, теплого, дрогнувшего, затрепетавшего в ознобе.

Она обернулась внезапно, гибко, отчаянно — и прильнула к нему. Николай ощутил, как круглы и упруги ее маленькие груди. Увидел шелковистые темные струйки волос, сбегающие к шее.

— Аринка…

Она замерла. Потом откинула голову.

Удивленно подняты брови, недоверчиво — будто ослышавшись — смотрят глаза.

— Меня еще никто…

Он быстро наклонился, губами зажал ее губы. Как запечатал. Чтобы она ничего не говорила. Чтобы она не врала.

А она не соврала.

Глава четырнадцатая

Павел Казимирович Крыжевский умирал.

Отчего умирал? От старости. Правда, врачи теперь говорят, что человек не должен умирать от старости, что старость — понятие растяжимое, Что некоторые люди, которые дышат горным воздухом и едят простоквашу, доживают до ста пятидесяти лет и чувствуют себя прекрасно, даже работают в колхозе. А Павел Казимирович Крыжевский прожил лишь половину указанного срока — какая же это старость?

Ну, так он не от старости умирал. Просто сосуды подточил склероз, сердце стало проявлять недостаточность, почечный камень проник в мочеточник, и это причиняло самые тяжелые муки до тех пор, пока в желудке не появились боли еще мучительней; последний диагноз врачи довели до сведения бюро райкома партии…

К больному прикрепили медсестру, и он лежал дома. Каждый день его навещали — группами и в одиночку, — чтобы он не скучал, приносили яблоки, апельсины, шоколад.

Как раз в тот момент, когда Николай явился проведать Павла Казимировича, оттуда, из квартиры, высыпала гурьба школяров — они приходили поздравить Крыжевского с избранием его почетным пионером Джегора.

Павел Казимирович лежал на белоснежной простыне, укрытый одеялом в белоснежном пододеяльнике, запрокинув голову на белоснежную подушку. Волосы его были белы как снег, лицо бело как снег, даже губы белы. И тем яростней, жарче пылал пионерский галстук, повязанный вокруг его шеи, — школяры повязали.

У постели умирающего сидел Даниил Артемьевич Лызлов, первый секретарь райкома. Увидев Николая, он, не говоря ни слова, кивнул на свободный стул.

А Павел Казимирович даже не шевельнулся. Веки его были плотно смежены. Впалая грудь бездыханна… Спит? Или сознание потерял от боли?

Или — испугался Николай — он мертв уже, только что умер?

Нет, он жив. И в сознании. И не спит.

Коля Бабушкин понял это, взглянув на руку. Рука Крыжевского, выпростанная из-под одеяла, лежала на руке Даниила Артемьевича. И не просто лежала. Она — обескровленная, немощная, покойницкая рука — цепко обхватила кисть Лызлова, стиснула, сжала. Напряглись узловатые вены… Это можно было истолковать как просьбу: «Ты, пожалуйста, не уходи, Даниил Артемьевич. Посиди еще… Я знаю, что у тебя дел невпроворот, что дела не ждут… Но ты все-таки посиди… Недолго… Уже недолго…»

Лызлов, однако, и вида не подавал, что торопится, что его ждут дела. Не отнимал руки.

И тогда Колю Бабушкина осенила догадка. Ему вдруг открылся иной — суровый и горестный — смысл этого рукопожатия.

На днях Николай зашел в библиотеку и попросил какую-нибудь книжку про бога. Библиотекарша ему сказала, что про бога ничего нет, а есть против бога. Николай ответил, что ему и нужно против. Она ему дала толстую книгу «Конфуцианство и буддизм». Николай эту книгу читал целую неделю и, дочитав, обнаружил, что книга эта совсем не про того бога. Эта книга была про китайского бога. Николай хотел уже поругаться с библиотекаршей — столько времени потерял зря, — но в самом конце книги нашел такое указание: хотя боги бывают и разные, но у них одна общая хитрость — все они сулят людям загробную жизнь. А поскольку умирать никому неохота, то некоторые несознательные люди клюют на эту приманку и становятся верующими. На этом и держится любая религии. С этого попы и живут.

И Коле Бабушкину вдруг открылся невысказанный смысл происходящего здесь.

Крыжевский, конечно же, знал, что умирает. Что наступает конец.

Если бы он верил в бога, верил, что есть другая — загробная — жизнь, то он бы сейчас рассуждал так: «Вот и все. Пришла минута прощаться… Я ухожу. Еще неизвестно, куда и как там будет — лучше или хуже. Ведь оттуда никто не возвращался обратно, никто не делился впечатлениями. Это — самая тайная тайна для людей… Ну да ладно, посмотрим. Главное, там что-то есть… Прощайте, друзья. Я ухожу, а вы остаетесь. Может быть, мы никогда больше не встретимся. А может быть, и встретимся — там. Мне хочется верить в это. Легче умирать, когда веришь…»