Ритуал - Адам Нэвилл

Он не мог припомнить, когда у него были подобные ощущения. Как будто на земле уже не было такого места, куда бы не мог добраться его разум, и куда б не могли донести его ноги. Он был сильным. И свободным.

Ему казалось, что до сего момента он и не просыпался никогда по-настоящему. Голый, грязный, израненный, и уставший жить от мига к мигу. И тут он понял, что сдался уже давно. Он плыл по течению. Сбитый с толку. Инертный. Бесполезный. Его прежнее «я» было хрупким и иллюзорным, его старый мир — серым. В критические моменты он колебался, испытывал неуверенность в себе. Деморализованный, он зачах уже давно, и навсегда. Он понял это. Осознание пришло сразу и очень быстро. Вся его жизнь до сего момента была нелепой и абсурдной.

Но теперь он хотел жить.

Если он проживет еще несколько минут, каждый миг его жизни будет наполнен ликованием. Каждое произнесенное слово будет иметь значение. Каждый съеденный кусок и сделанный глоток будет даром. Его спасение и станет настоящей жизнью.

Он улыбнулся сам себе. Он не собирался сдаваться. Он снова вспомнил тех, кого любил, кого не хотел больше разочаровывать, тех, ради кого хотел жить. Память вернулась к нему, только сильнее и яснее, чем когда-либо. Перед ним возник образ его собаки. Маленькое доверчивое существо смотрело на него, моргая белоснежными ресницами, из прохода его мрачной крошечной кухни. Он улыбался и беззвучно плакал одновременно.

Он снова для себя что-то значил. Наблюдать за приближением собственного конца, испытывая постоянный страх, было для него невыносимо. У него были руки и ноги, которыми он мог двигать. Чувства, благодаря которым он переживал чудо своего существования, каждый его миг. Он тихо рассмеялся сквозь слезы.

Эта троица думала, что сможет отнять у него жизнь. Он вспомнил про ружье и кинжалы. Это же подростки. Дети. Наверное, их даже не посадят, в силу возраста. Сможет ли он причинить им вред, если дело дойдет до этого? Внезапный укол совести вызвал у него стон. Но для совести было не то время и не то место.

Он встал, подошел к окну комнаты, и посмотрел на перевернутый крест, поваленный на траву.

Это просто был мир, в котором одни превалировали над другими. Бескомпромиссная эра. Чужие настойчивые желания разъедали его и подавляли, так было всегда. По воле тех, кто мучил его всю жизнь, он пришел за расплатой сюда, в мир, созданный ущербными для ущербных, в великую эпоху патологии. Если он переживет это утро, он поклялся, что всю свою жизнь посвятит борьбе.

Больше он не сможет ни на кого полагаться. Это был мир, где каждый за себя. Не он сделал его таким. Он сопротивлялся, но устал быть жертвой. — Жертва, — прошептал он это слово. — Жертва. Произнести его было все равно, что лизнуть батарею. Он стал жертвой самого себя. И с него довольно. Он умрет здесь, если не уничтожит их всех. Теперь он жил настоящим, и знал, что это значит.

Сможет ли он убить? — спросил он себя. Внутри все перевернулось. Узнает ли себя после этого? Это не какой-нибудь там фильм ужасов. Ему действительно придется вонзить нож в человеческую плоть.

Его затрясло. Может, он должен просто бежать, прятаться, бежать, прятаться, и надеяться?

Нет. Они бросятся за ним в погоню.

Люк посмотрел на потолок. Он должен посыпать солью обиталище этих тварей. Ему придется отправиться в красное, жаркое, безумное место внутри себя. Место, в котором он обитал, когда напал на пассажира в метро, когда сбил бедного Дома с ног. Ему нужно найти место внутри себя, где можно бить, крушить, ломать. Показывать средний палец водителям, не притормаживающим перед пешеходами на перекрестках. До зубного скрежета ненавидеть социопатов, с которыми приходится работать. Жалкая ярость, уничтожившая его имущество и мебель, обернувшаяся против хамства и грубости в общественных местах, всегда кипела внутри него, готовая вырваться наружу. Нужно нажать на газ. Прямо сейчас. От этого зависит его жизнь. И он должен оставаться внутри этого жаркого красного обиталища инстинктов и ярости, пока либо он, либо они не будут мертвы.

Это немыслимо, однако другого выбора нет.

Но этого не произойдет. Он не представлял, как можно поменяться с ними местами. Внезапно стать жестоким и непреклонным.

Люк закрыл глаза. Представил их жуткие накрашенные лица. Торжествующие, умышленно идиотские улыбки этих сильных, целеустремленны, жестоких людей. Они были недоступны его пониманию. Но почему они должны жить, а он нет? Почему?

Они заслуживали смерти. Он хотел, чтобы они умерли. Хотел, чтобы их молодая, но уже отравленная кровь пролилась, и эта мерзкая часть мира была стерта с лица земли. Кровь и почва. Да, они были правы. Рагнарок наступал быстро, но не так, как они того ожидали. Они получат свою кровь и почву.

Люк прикрыл наготу маленьким грязным платьем. Оно пахло ржавчиной. Потом надел венок, как того хотела старуха.

Но если он одолеет их… Он вспомнил страшный лес, и то, что бродило в нем. Люк содрогнулся и закрыл глаза.

Подкрался к двери. Все по порядку.

— Все по порядку, мой друг, — сказал другой внутренний голос.

65

Дверь в комнату была не заперта. Открывая ее, он ожидал, что кто-нибудь с накрашенным лицом ворвется, ухмыляясь, в комнату. Или, по крайней мере, будет ждать в тени коридора. Но там никого не было.

Осторожно ступая, он вышел в темноту дома. Стал закрывать за собой дверь, но старые петли заскрипели, и пришлось оставить ее приоткрытой.

Прислушался. Где-то что-то капало, монотонно и еле слышно. С крыши донесся далекий скрип, под грязными ногами застонала деревянная половица. Старый дом постоянно находился в движении. Его остов нес на себе всю тяжесть лет.

В конце узкого прохода была маленькая дверь на чердак. Слева от него, в другом конце коридора была лестница, по которой его таскали туда-сюда уже два дня. Между ним и лестницей, ведущей на первый этаж, была еще одна деревянная дверь. Он вспомнил ночные шаги: в той комнате спали двое.

Пригнув голову и стараясь ступать по краю неровного пола, он двинулся к лестнице. Это было все равно, что идти по трюму старого корабля. Он шел осторожно, но пол все равно скрипел. Один раз, под масляным фонарем, Люк чуть не потерял равновесие.

У двери в спальню он задержался и как следует прислушался, мысленно проникая в комнату и прощупывая ее, как слепой.

Тишина и покой.

Наверху лестницы он позволил себе сглотнуть и перевести дух. Голова заныла, тупая боль ударила в глаза.

Когда он стал спускаться, кожа покрылась мурашками, словно он входил в холодное море. И чем дальше он удалялся от комнаты, тем сильнее боролся с желанием броситься бежать. По непонятной причине его лодыжки пронзила сильная боль. Ноги охватила такая дрожь, что он чуть не рухнул с лестницы. Люк стиснул зубы. Почему его тело пытается предать его?