Перегрузка - Артур Хейли

Ним проговорил задумчиво:

– Я согласен с вами.

– Позволь сказать тебе еще кое-что. Такие люди, как ты и я, относятся к иудаизму, будто к своим старым друзьям: чувство вины за то, что не видим их чаще, плюс эмоциональная привязанность. Я испытал это, когда ездил с группой в Израиль.

– С религиозной группой?

– Нет. В основном бизнесмены, несколько врачей, юристов. – Доктор Левин рассмеялся. – Вряд ли кто-то из нас брал с собой ермолку. Я – нет. Одолжил, когда пошел к Иерусалимской стене. И там меня охватило чувство гордости и причастности. Я осознал себя евреем! И это навсегда.

– У вас есть дети, доктор? – спросил Ним. Его собеседник покачал головой:

– Никогда не было. Моя дорогая жена – она умерла, благословенна память о ней! Мы с женой всегда сожалели о том, что у нас не было детей.

– А у нас двое, – сказал Ним. – Девочка и мальчик.

– Да, я знаю. И из-за них ты начал думать о религии? Ним улыбнулся:

– Кажется, вы хорошо знаете и все вопросы, и все ответы на них.

– Просто об этом я думал долгое время. Не беспокойся о своих детях, Ним. Учи их истинным человеческим правилам – я уверен, ты живешь в соответствии с этими правилами. А в остальном они сами найдут свою дорогу.

Следующий вопрос напрашивался сам. Поколебавшись, Ним спросил:

– Поможет ли сыну еврейский день совершеннолетия найти свой путь?

– Но он же не повредит ему? Если ты отправишь сына в школу “Хебрю”, это не означает, что он попадет там под дурное влияние. Кроме того, день совершеннолетия всегда сопровождается хорошим, черт возьми, званым вечером. Ты встречаешь старых друзей, ешь и пьешь больше, чем следует, но всем нравится это.

Ним усмехнулся:

– Вы лучше, чем кто-либо, ответили на волнующий меня вопрос.

Доктор Левин церемонно поклонился.

– Я скажу больше. Твоему мальчику дана возможность выбора – это его право, его обязанность. Обучение в еврейской школе поможет ему в выборе. Это словно открывающаяся дверь; пусть он решит – войти туда или нет. Потом он пойдет либо дорогой Арона, либо твоей или моей, или, может быть, выберет что-то среднее. Что бы он ни выбрал, это не должно нас беспокоить.

– Я очень благодарен вам, – сказал Ним. – Вы помогли мне в моих раздумьях.

– Рад был помочь. Это не составило мне труда. Пока они разговаривали, количество гостей увеличилось и звуки голосов слились в единый гул. Собеседник Нима огляделся вокруг, кивая и улыбаясь; очевидно, он был знаком почти со всеми приехавшими. Его взгляд остановился на Руфи Голдман, беседующей с какой-то дамой. Ним узнал в ней пианистку, часто выступавшую с концертами в помощь Израилю.

– Твоя супруга хороша сегодня, – заключил доктор Левин.

– Да, – согласился Ним. – Когда мы вошли сюда, я сказал ей об этом. Доктор кивнул.

– Она прекрасно скрывает свои проблемы и тревоги. – Он сделал паузу, затем добавил:

– Мою тревогу – тоже.

– Вы говорите о Руфи? – Ним был озадачен.

– Конечно, – вздохнул Левин. – Иногда я жалею, что вынужден год за годом лечить одних и тех же, вот как твою жену. Я помню ее еще маленькой девочкой. Ним, я надеюсь, ты понимаешь, что все возможное делается. Абсолютно все.

– Доктор, – сказал Ним; чувство тревоги внезапно вспыхнуло в нем с такой силой, что у него засосало под ложечкой. – Доктор, я не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.

– Как это? – теперь уже был удивлен доктор; выражение смятения пробежало по его лицу. – Что, Руфь не говорила тебе?

– Говорила – что?

– Дружище, – доктор Левин положил руку на плечо Нима, – я допустил оплошность. Пациент, любой пациент имеет право на свою тайну и на защиту от словоохотливого доктора. Но ты же муж Руфи. Я предположил…

Ним перебил его:

– Ради Господа, о чем мы говорим? Что это за тайна?

– Я сожалею. Я не могу сказать тебе. – Доктор Левин покачал головой. – Тебе следует спросить у Руфи. Когда ты сделаешь это, скажи ей, что я сожалею о моей неосторожности. Также передай ей: я думаю, тебе следует знать обо всем.

Все еще испытывая смущение и не дожидаясь новых вопросов, доктор удалился.

Следующие два часа для Нима стали пыткой. Он соблюдал все правила приличия, знакомился с гостями, участвовал в разговорах и отвечал на вопросы тех, кто знал о его положении в “ГСП энд Л”. Но все его мысли были заняты Руфью. “Черт возьми, что же Левин имел в виду, сказав: “Она прекрасно скрывает свои проблемы и тревоги”? И что означали его слова о том, что делается все возможное, абсолютно все?"

Дважды он пробирался через толпу гостей к Руфи, но отходил, понимая, что здесь откровенного разговора не получится.

– Я хочу поговорить с тобой, – удалось ему сказать, но на этом все и закончилось. Что ж, нужно подождать возвращения домой.

Но вот вечер стал подходить к концу, количество гостей заметно уменьшилось. Серебряный поднос был заполнен деньгами, пожертвованиями для посадки в Израиле новых деревьев. Арон и Рэчел Нойбергер стояли у входной двери, желая спокойной ночи уезжающим.

– Пойдем, – сказал Ним Руфи. Она забрала свою накидку из спальни, и они присоединились к уходящим.

Они уходили почти последними, и поэтому все четверо на мгновение остались одни и ощутили близость, которая не была возможной раньше.

Во время прощальных поцелуев мать Руфи попросила:

– Может быть, останетесь еще ненадолго? Руфь покачала головой:

– Уже поздно, мама, мы устали. – И добавила:

– Ним очень много работает.

– Если он так много работает, то и корми его лучше! – выстрелила в ответ Рэчел. Ним улыбнулся:

– Всего, что я съел сегодня вечером, хватит мне на неделю. – Он подал руку тестю. – Прежде чем мы уедем, я хотел бы сообщить вам кое-что приятное. Я решил записать Бенджи в школу “Хебрю”, таким образом, он сможет отметить свой день совершеннолетия.

На секунду наступило молчание. Затем Арон Нойбергер поднял руку к голове, провел по “волосам”, как в молитве.

– Хвала Хозяину Вселенной! Нам всем нужно быть в здравии и дожить до этого знаменательного дня! – За толстыми линзами очков его глаза были полны слез.

– Мы поговорим подробнее… – начал Ним, но не смог закончить, потому что отец Руфи крепко сжал его в своих объятиях.

Руфь ничего не сказала. Но несколько минут спустя, когда они сидели в машине, она повернулась к нему:

– Ты только что очень хорошо поступил, даже если это идет вразрез с твоими убеждениями. Вот только почему ты сделал так?

Он пожал плечами, – Иногда я не знаю, во что верю. Кроме того, твой друг доктор Левин помог мне привести в порядок мои мысли.

– Понимаю, – сказала Руфь спокойно. – Я видела, как ты разговаривал с ним. И долго разговаривал. Руки Нима сильнее сжали руль.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать?

– О чем?

Он больше не мог сдерживать себя.

– О том, зачем ты навещала доктора Левина, почему ты тревожишься и почему скрываешь это от меня. Да, еще твой доктор просил меня передать тебе свои извинения за неосторожную обмолвку. Он сказал, что мне непременно надо знать все, что бы это, черт возьми, ни означало.

– Да, – сказала Руфь, – я полагаю, что время для этого настало. – Ее голос был вялый, прежняя веселость исчезла. – Но не можешь ли ты подождать до дома? Там я все расскажу.

Оставшуюся часть пути они ехали молча.

– Я бы выпила бурбон с содовой, – сказала Руфь. – Не мог бы ты сделать его для меня?

Они сидели в маленькой уютной гостиной своего дома; в комнате царил полумрак. Был почти час ночи. Леа и Бенджи отправились по кроватям несколько часов назад и тихо спали у себя наверху.

– Конечно, – сказал Ним. Было непривычно, что Руфь, обычно предпочитавшая только вино, попросила крепкий напиток. Подойдя к бару, он смешал бурбон с содовой, а себе налил чистого коньяка. Вернувшись, он сел лицом к жене, подождал, пока она жадно, в три глотка, осушила свой бокал и с гримасой поставила его на стол.

– Хорошо, – сказал он. – Теперь начинай! Руфь глубоко вздохнула:

– Ты помнишь ту родинку, которую я удалила шесть лет назад?

– Да, конечно. – Странно, но Ним только недавно вспомнил об этом. В ту ночь он был один в доме, Руфь находилась в отъезде, и собирался отправиться в Денвер. Случайно он заметил родинку на масляном портрете Руфи, висевшем в их гостиной. Жена была изображена в открытом вечернем платье. Ним взглянул на портрет снова и увидел родинку такой, какой он помнил ее до удаления, маленькой и темной, на левом плече.

Он спросил:

– И что с ней?

– Это была меланома.

– Что-что?

– Меланома – это родинка, содержащая раковые клетки. Вот почему доктор Миттельман – ты помнишь, он тогда занимался мною, – посоветовал мне удалить ее. Я согласилась. Другой врач, хирург, вырезал ее. Это не было трудным. После этого оба врача заявили, что родинка отошла чисто и нет никакой опасности.

– Да, я действительно помню, Миттельман говорил это. – В то время Ним был немного обеспокоен, но врач уверял, что процедура была лишь необходимой мерой предосторожности и ничем более. Как сказала Руфь, это случилось шесть лет назад, и Ним уже позабыл детали.