Исход - Игорь Шенфельд

Несмотря на тревожные слухи, население поселка продолжало расти: за счет казахов, вытесняемых из степей в колхозную цивилизацию, и за счет прочего бездомного народа, ищущего оседлости после пережитых бед, принесенных разорительной войной. Рукавишникову все это было только кстати: как с точки зрения дополнительных рабочих рук, так и по части школы: семилетка в селе могла открыться лишь при наличии не менее пятидесяти учеников и двух учителей: это тоже было условием властей. Рукавишников хотя и подмигивал своим колхозникам: «Сами в ученики запишемся все как один, и будет нам квота!», но прибытие новых семей приветствовал от души — особенно тех, которые с детьми. Соответственно, строилась не только школа, но и целая новая улица в поселке; строилась отчасти миром, как и Аугусту домик справлялся, а также и с помощью разрешенных строительных — так называемых «отхожих» — артелей по разнарядкам сверху: страну нужно было кормить, села должны были расти, Партия все это дело разглядела с высот своей мудрости и допустила до социалистического строительства шабашников, разрешила им жить и строить, и даже платить им деньги, но пригласила при этом официальную пропаганду всемерно клеймить их в качестве червивого элемента капитализма. «Длинным рублем» называла пропаганда их заработки; «халтурщиками» — их самих. Вот этот самый «червивый элемент» и отстраивал «Степное» для новых поселенцев — не очень качественно, но быстро. К новой школе, однако, «халтурщиков» не подпускали: за школу им никто платить не собирался: под это у властей фондов не было. Так что школу и дальше строили собственными, добровольными силами.

Странное дело: те послевоенные времена были куда трудней, бедней и жестче последующих — шестидесятых и семидесятых, но вспоминались впоследствии Аугустом с искренней ностальгией: столько у тогдашних людей было сопонимания, сочувствия и соучастия в жизни ближнего своего — напрямую, через протянутую руку, безо всяких там воровато-прохиндейских фондов развития и разного рода благотворительных обществ. Люди жили миром тогда, и утратили эту культуру общения со временем, с наступлением сытости и достатка.

Волна послевоенных пришельцев занесла в «Степное» учительницу географии Анастасию Трофимовну Кусако, похожую на злой вопросительный знак в узком черном пальто с поясом на том месте, где у женщин бывает талия, и в черных резиновых ботах. Она приехала вместе со своим мужем-строителем, которому после тюрьмы не разрешили селиться в больших городах. Муж Кусако примкнул к артели шабашников, и в погоне за «длинным рублем» появился в поселке с мешком инструментов на плече — строить дома.

Анастасия Трофимовна, со своей стороны, последовала за мужем из города добровольно, и любила поэтому сравнивать себя с княгиней Волконской, поехавшей когда-то в Сибирь вслед за своим мужем-декабристом, отправленным царем в ссылку. Колхозники, которым Анастасия Трофимовна сообщала о своем нравственном подвиге, лишь сочувственно вздыхали по этому поводу; да, мало кто из них знал лично, или еще помнил княгиню Волконскую, но, с другой стороны: кто еще мог понять благородную душу княгини Волконской лучше, чем простые колхозники из поселка «Степной»? Все это кончилось тем, что к Анастасии Трофимовне прилипло сразу два погоняла: «княгиня» и «кусачка» — последнее не только из-за фамилии мужа, но и за счет личных проявлений характера мадам Кусако.

Ввиду отсутствия действующей школы, «княгиня» согласилась временно заниматься в колхозной конторе писчебумажной работой, и всех там очень скоро задолбала в пух и прах, как законная дочь дятла, придирками к почеркам и орфографиям. Аугуст заранее жалел Уленьку, которой придется скоро работать с этой напыщенной, презрительной дамочкой, называющей детей не оболтусами, как их положено называть в морально здоровом обществе, но «подрастающим поколением», и не с улыбкой, а со свирепо сдвинутыми бровями. «Такая насмерть не загрызет, — объяснял про нее многоопытный Серпушонок, — но грызть будет так долго, что пойдешь и сам удавишься».

— У нас похожий мичман служил, — сказал он, — до того донудился, паскуда, что при первой же подходящей революционной ситуации мы его утопили к чертовой матери в Балтийском море.

— И как только мужик ее терпит? — удивлялись селяне.

Но «мужик ее» не все время терпел. Иногда он сопротивлялся. И тогда «княгиня» Анастасия Трофимовна гуляла по деревне со здоровенным синяком под правым глазом. Объяснение этому фингалу было очень простое: муж Кусако был левшой.

К долгожданному приезду Ульяны Ивановны сруб уже стоял во всей своей красе. Конечно, эта будущая школа пока еще представляла собой лишь большую избу с семью учебными классами, учительской, маленьким кабинетом директора, буфетом и зальчиком для физкультуры, в который должны были по всем расчетам поместиться «шведская» стенка, брусья да канат, по которому можно забраться до потолка. Этот же зальчик планировался для торжественных случаев в качестве актового зала. Всех этих отдельных комнат, конечно, пока еще не существовало внутри сруба: их еще предстояло разгородить и обустроить по плану, но школа уже прочно возвышалась на своем фундаменте в центре села: нарядная, светлая, засыпанная по периметру вкусными смолистыми стружками — предметом вожделения всех деревенских коз.

Снаружи также предусмотрена была площадка для спортивных занятий на свежем воздухе, в другом углу участка — разделенные уборные-«скворечники» — для мальчиков отдельно, для девочек — отдельно; перед школой — широкая дорожка, посыпанная песком, позади — цветочные клумбы для изучения ботаники и воспитания любви к родной природе.

О приезде Уленьки Аугуст узнал вечером от матери: бабы на телятнике судачили: «такая городская явилась — и не узнать совсем!». Рано утром, в потемках еще ринулся Аугуст на стройку, и звенел там топором весело и призывно, пока откуда-то не приполз заспанный Серпушонок и не стал ругаться. У Серпушонка тоже был свой авторский проект тут — печка, которую следовало возвести еще раньше крыши, и он очень ревновал к любому трудовому своеволию, происходящему «не от печки», то есть минуя его, Серпушонковы команды и распоряжения.

— Чего растюкался ни свет ни заря? — придирался Серпушонок, — ишь ты, лаги он кроит! А ты знаешь, где они лежать должны? Тут? А если печке мешать будут? А ежели я забракую — тогда как? Чтоб без меня и к гвоздю не приближался! — приблизительно так крыл он Аугуста; и это еще при всем его хорошем отношении к Бауэру! Надо было послушать, как он над другими сатрапствовал — как будто петуха ощипывают при живых курах; говорят, на китайской границе слышали, и боевую тревогу объявляли.

Но ни на звон топора, ни на истошные вопли Серпушонка Уля не пришла тем утром, хотя изба председателя стояла совсем недалеко, рядом, через два дома. Аугуст немножко расстроился, конечно, но объяснил себе, что это он сам дурак: студентка намаялась учебой, устала за длинную дорогу и отсыпается; и в самом деле — не побежит же она в пять утра школьный сруб осматривать! Аугуст завел свой трактор, и умчался в поля, биться за урожай, в уверенности, что уж вечером она точно придет! И она пришла вечером, и как раз в этот момент Серпушонок снова вопил как резаный, а Аугуст стоял напротив него с топором в руке, и со стороны можно было с непривычки заподозрить этих двоих в чем-нибудь детективном.

Уля появилась в проеме главного входа, и Аугуст, стоя спиной, ее не видел, но услышал вдруг ее серебряный голосок:

— А чего это ты так жутко ругаешься, Андрей Иванович?

Аугуст резко обернулся к ней, она кивнула ему вежливо: «Здравствуйте», и снова обратилась с каким-то следующим шутливым вопросом к Серпушонку. Она Августа проигнорировала! За что? Почему? Она сильно изменилась. Повзрослела, что ли. Уехала прелестной, верткой и бойкой сельской девчушкой, а вернулась степенной городской красавицей. Или это только так казалось Аугусту сейчас?: ведь он и тогда-то видел ее при свете дня всего какой-нибудь час неполный перед тем, как она исчезла на два долгих года в клубах пыли…

— Здравствуй, Уля, — сказал ей Аугуст чуть запоздало, отвечая на приветствие. И она снова повернула к нему лицо, и брови ее удивленно выгнулись:

— Ой, это Вы? А я Вас и не узнала. Вы же Август, тракторист, правильно? Это же Вы меня в Саржал тогда везли…

— Да, это я. Только тогда мы сговорились на «ты» разговаривать…

— Да, правильно, помню… Но тогда все как-то быстро мы… доехали… теперь уже и забылось, непривычно опять…

— Прямо еще — фон-барон нашелся: «вы» ему на палочке подавайте! — встрял в разговор Серпушонок, — обойдется наш Гуся (это Серпушонок так Аугуста звал: персональное прозвище, которое так и не приклеилось к нему в деревне, но Серпушонок все равно упрямо звал Аугуста так). Уля засмеялась: «Гуся-Пуся!». Аугуст не мог понять, обидно это или нет, и на всякий случай показал Серпушонку топор.