Прибой и берега - Эйвинд Юнсон

— Под брюхом! — ахнули в темноте. Он выждал, пока они отсмеялись.

— Я был последним и висел под брюхом самого крупного барана. Полифем погладил его по спине и сказал — как сейчас помню его слова: «Вот так так! Сегодня ты идешь последним, дружище? С чего бы это? Обыкновенно ты идешь впереди всех. Видно, ты загрустил оттого, что Никто обидел твоего хозяина?» Это было даже трогательно, хотя он при этом грозил нам жестокой расправой. Тут он выпустил барана, и мы все оказались на свободе.

Вздох облегчения пробежал по темному двору, и те, кто слушал стоя, заговорили, перебивая друг друга. Кто-то зашикал на них, желая узнать, что было дальше. Царь поднял руку, и все опять смолкло.

— И все же дело едва не кончилось бедой, — продолжал Рассказчик. — Мы выбрались из пещеры, мои спутники стали охать и оплакивать товарищей, которых мы потеряли, но я заткнул им рот, приказав погрузить на корабль овец и коз. Таким образом, наша вылазка принесла нам все-таки кое-какую добычу. Мы отошли на веслах от берега и сочли, что теперь мы уже в безопасности. Оглянувшись назад, мы увидели, что Полифем стоит у входа в пещеру: наверно, он воображал, что мы все еще заперты в ней, а может, наоборот, заподозрил неладное. Как бы там ни было, я не удержался и крикнул что есть мочи: «Хорошо же мы надули тебя, слепой козел!» Но это я сделал напрасно. Я уже говорил вам, он был раз в семь или даже десять крупнее обыкновенного смертного. И теперь он просто-напросто отломил вершину скалы и швырнул ее в нас. Она упала совсем рядом с нашим кораблем, подняв такую чудовищную волну, что нас снова бросило к берегу. К счастью, на берег нас не выкинуло, а то нам бы конец. Мы были уже почти у самой скалы, но я схватил весло, оттолкнулся им, и мы все дружно заработали веслами. Но когда мы отплыли довольно далеко и опять почувствовали себя вне опасности, я объявил, что хочу еще раз крикнуть, чтобы он узнал, кто мы такие. Товарищи отговаривали меня, но я не мог удержаться и крикнул: «Если хочешь знать, кто же такой Никто, обведший тебя вокруг пальца, тупой, слепой простофиля, то слушай: это воин Одиссей, храбрый сын Лаэрта из Итаки! Теперь ты знаешь, кого тебе клясть!» Но конечно, это я сделал зря. Потому что он прорычал в ответ: «Хорошо, что ты сказал! Мне предрекали, что ты явишься ко мне и выколешь мне глаз, но я-то думал, ты настоящий мужчина, а не какая-то козявка. Но спасибо, что сказал! А теперь давай станем друзьями, забудем прошлое, я не такой злодей, как ты воображаешь, я попрошу моего отца, чтобы он тебе помог. К тому же он властен вернуть мне зрение, стоит попросить его об этом, так что слепота не беда. Иди сюда, давай поговорим». Но я не поддался на эти сладкие речи, меня не так легко обмануть. И я закричал снова: «Будь в моих силах отправить тебя в Аид, в самую худшую из преисподних, приятель, можешь быть уверен — я бы это сделал! Мы явились к тебе с дружелюбными и мирными намерениями, мы хотели поздороваться с тобой и, может, как знать, получить от тебя подарки, а ты повел себя как негодяй. Тьфу, позор тебе, позор! И можешь мне поверить, ворюга, зрение к тебе не вернется никогда». Тут он совсем озверел от злобы и стал скакать и прыгать у пещеры, так что камни взлетали в воздух, а дым клубами вырывался из всех расщелин на острове. «Если ты Одиссей, — ревел он, — то знай, что моего отца зовут Посейдон, быть может, ты, червяк, когда-нибудь слышал его имя! Уж он позаботится о тебе и о твоей банде, не сомневайся! Домой ты попадешь не скоро, и вернешься один, да на чужом корабле, а когда очутишься дома, угодишь в такую переделку, в какой еще никому из смертных не пришлось побывать!» А потом схватил еще одну скалу и швырнул ее в нас, вздыбив новый вал, который отбросил нас к давешнему островку, так что этим он даже нам помог, хотя кормило едва не разлетелось на куски. Корабль уткнулся носом в мягкий песок, а уж как обрадовались наши товарищи, которые ждали нас там на своих кораблях, и сказать нельзя. Мы поделили между собой добычу, большой баран достался мне, а потом устроили пиршество, ели и пили целый день, принесли жертвы Зевсу и оплакали наших погибших. А на другое утро снова пустились в путь.

Они слушали, слушали, целиком обратившись в слух. Те, кому не хватило места на стульях и скамьях, прислонились к стене или разместились на полу и на пороге; многие из тех, кто остался в темноте на дворе, тоже не решались уйти домой и, устав стоять, садились прямо на землю. А многие из тех, кто все-таки ушел, потом пожалели об этом, вернулись и тоже слушали, слушали, кто-то хихикал, кто-то вздыхал и плакал. Глубокой ночью он все еще продолжал рассказывать, правда, когда закончилось приключение с Циклопом и возникла пауза, царь приказал подать еще вина и еды, и, пока все ели, он немного отдохнул. Но едва они насытились, он заговорил опять. Он хотел разделаться, развязаться с рассказом еще до рассвета, когда ему помогут снарядиться домой.

Он почти не упоминал о войне, разве что изредка ронял о ней слово-другое, зато описывал — то бегло и мельком, то медленно, основательно и с подробностями — много такого, о чем они слыхом не слыхали, о чем не имели представления. Он посмеивался над причудами богов, в той мере, в какой на это может отважиться смертный, но воздавал Вечносущим дань почтения, чтобы его не приняли за дерзкого богохульника, а увидели в нем опытного и мыслящего человека.

Он рассказывал об Эоле, повелителе Ветров, обитающем к северу от Тринакрии на обнесенном медной стеной острове. Они провели в гостях у Эола, его шести дочерей и шести сыновей целый месяц, и на прощанье бог сделал ему самый лучший подарок, какого только может пожелать мореплаватель: он подарил ему мех из бычьей кожи, а в нем все буреносные ветры.

Голос Странника прояснился, повествование ожило и озарилось надеждой, когда он рассказывал о том, как девять суток они плыли с попутным ветром и проделали уже такой долгий путь, что завидели вершины родных гор. Но потом повествование омрачилось, снова началась череда бурь и бед, Странник заговорил о том, как таинственный мех пробудил в его спутниках подозрительность и зависть. Вообразив, что мех набит золотом и серебром, гребцы, когда кормщик уснул, развязали мех, все буреносные ветры накинулись на них и снова повлекли корабль в открытое море. Их принесло назад к острову Эола, но бог страшно разгневался и прогнал их от себя, запретив являться ему на глаза.

Он рассказывал о царстве лестригонов, сардском царстве далеко на севере, куда их отнесло бурей, длившейся шестеро суток. Быть может, к своей истории он примешивал другие слышанные им рассказы — о коротких светлых летних ночах и изрезанных туманных берегах. Их обманула дочь Антифата, царя великанов, их забросали камнями, там они потеряли одиннадцать кораблей. Он мог бы сказать, что они пристали к берегу в бухте между двумя отвесными скалами и начался обвал, но смерть под обвалом для людей, переживших такие невероятные приключения, была бы слишком обыкновенной, и он рассказал о том, как ему удалось вывести из гавани свой корабль со всей командой, но остальные корабли остались у берега лестригонов: тех, кто не утонул, великаны перебили камнями или прокололи длинными вилами — так люди гарпунами прокалывают тунцов. И он рассказал, как его одинокий корабль поплыл на восток в сторону Длинного берега и пристал к острову Эя, или Мысу Кирки, и об этом приключении рассказывал долго…

Тут ему снова представился случай вернуться к действительности, хотя в главном он от нее и не отклонялся, отклонялся только в подробностях: говорил о богах, сновидениях, желаниях и страхах, которые старался изобразить так, чтобы слушатели их поняли и приняли его объяснения. Он мог бы сказать, что потрепанные бурей, сбившиеся с пути мореходы и воины встретили на этом острове вдову богатого землевладельца, а может быть, его незамужнюю и одинокую дочь, могущественную владелицу замка, которая коллекционировала мужчин и доводила их до потери человеческого облика; это можно было сказать и о Кирке, и о Калипсо. А впрочем, может, о Калипсо нельзя? Но феакийские слушатели, будущие гребцы, которым предстояло доставить его из Схерии домой, все эти отцы, матери, любопытствующие жены, сестры, дочери и рабы, вероятно, сочли бы такой рассказ заурядной, пошлой историей о Ненасытной женщине, которых хватает в каждой стране — они лежат и ждут во многих постелях. Остров существовал на самом деле, существовала усадьба, и мегарон на Мысу Кирки, на острове Эя, в самом деле находился за крутым и лесистым горным склоном. Но он сказал:

— Она была богиня.

Он дал понять, что она была дочерью Солнца, наследницей и подопечной самого Гелиоса. Он мог бы объяснить, что вино у нее было очень крепкое, оно сразу ударяло в голову, многие из ее гостей спивались с круга и таскались по острову, совершенно оскотинившись, бывало, лыка не вяжут и только икают. Но тогда слушатели в зале Алкиноя и во дворе сказали бы, недовольно ворча: «Стоило тащиться за тридевять земель, чтобы повстречать таких баб и таких пропойц. Пошли спать, кому нужны истории про выпивох».