Фантастика 1981 - Коллектив авторов

Обстоятельство это, а именно постоянные препирательства Тимки со своим начальником Зинаидой, при ближайшем рассмотрении не содержит в себе ровным счетом ничего таинственного.

Просто Тимка, дело житейское, пристрастился-таки к беседам.

Ему так, видите ли, веселее работать. А тут уж Зинаида усматривала прямое нарушение трудовой дисциплины, ну и по принципиальности своей стала Тимке выговаривать. Вот поэтому-то и он, выходя из почты, прежде чем отправиться по деревне, пошумливал на Зинаиду на раздраженных тембрах.

Война эта ихняя велась ими, впрочем, на вполне келейном уровне, так что оба вроде бы и пообвыклись с ней.

Вот и на этот раз, уловив знакомый запах, Зинаида выдала Тимке очередную порцию своих риторических упреков, и Тимка, приладив сумку и выйдя из избы, ответил ей коротким отрывком из репертуара лесного ворчуна. Затем, неодобрительно осмотрев природу, превратившую с помощью трехдневного осеннего дождя деревенский большак в беспролазную грязь, Тимка основательней приладил форменную фуражку и пошел пробираться по знакомому маршруту.

Почту, несмотря на бездорожье, разнес быстро. Оставалось зайти к Семенычу, к дружку Тимкиному, хорошему человеку и уважаемому на деревне деду. И все время, пока разносил почту другим, не хотелось Тимке даже и думать о том, как он пойдет к Семенычу. Еще на почте, украдкой отогнув заклеенный угол телеграммы, прочел Тимка никудышное для его дружка известие, что в столице скончался от разрыва сердца его сын.

Семеныч часто рассказывал о своем сыне, дирижере, и вечерами старики подолгу обсуждали, кто в городе считается главнее — дирижер или актер. Чаще всего после всестороннего обсуждения оба склонялись к тому, что дирижер уж никак не менее, чем актер. «А то и поболе станет», — добавлял кто-нибудь из них, и оба расходились удовлетворенные.

И вот теперь надо было идти к Семенычу и волочить к нему эту негодящую бумагу с такой плохой вестью.

Помялся, помялся Тимка, а делать нечего, надо идти к Семенычу. Раскрыл калитку, шуганул бросившегося под ноги пса и толкнулся в незапертую дверь. К Семенычу он ходил запросто, без стуков и извещений.

Дружка своего застал он сидящим в раздумье перед клеткой с кенарем и стругающим какую-то дощечку. «Ну что, Тимка, письмишко, что ли, принес какое?» — спросил его Семеныч, важно разглядывая свою работу и даже не оборачиваясь к вошедшему.

Тимка огорченно пошамкал губами и хотел было уже достать плохую телеграмму со дна опустевшей сумки, но вместо этого сказал: «Да не-е, Семеныч, кто тебе, хрычу этакому, сообщать что будет. Вишь, сидит, как бирюк какой, давай-ка лучше хлопнем по маленькой, у тебя ить вчера оставалось».

Не умел Тимка огорчать своего друга. Несчастье не должно было случиться. Сын старика не мог умереть.

Семеныч обернулся к Тимке и хотел было уж обсудить его предложение, как вдруг увидел, что почтальон грузно оседает на скамью, губы его беззвучно шевелятся, а правая рука с желтыми потрескавшимися ногтями беспомощно лапает стеганку на том месте, где должно биться сердце. Через секунду слезливые охи и ахи Семеныча уже не доходили до Тимкиного сознания. Сознание ушло от него. Ушла и жизнь.

И вот когда адажио, это горное озеро, не замутненное ни единым всплеском страсти, готово было исчерпать себя в цедящих по капле тишину огромного зала движениях дирижерских рук, когда замершие люди в зале, на сцене, у радиоприемников с почти уже невыносимым напряжением ожидали того единственного жеста, который позволит звенящему потоку жизни вырваться на свободу в финальной части симфонии, лицо дирижера стало по цвету неотличимо от его белоснежной манишки.

Только мгновение длилась эта пауза. Что случилось за это мгновение? Мы ведь еще мало знаем о том, что может и чего не может человек.

Отчаяние старика почтальона отвело беду от его друга.

Но беда не исчезла бесследно, а ударила в того, кто стал у нее на пути.

И был блестящий финал, и пространные рецензии музыковедов, глубокомысленно рассуждающих о редкой сосредоточенности дирижера в момент перехода от адажио к аллегро виваче, и было письмо от отца из родной и забытой деревни.

Отец писал, что телеграмму сына он получил и очень рад, что у него все в порядке. (Читая эти строчки, маэстро слегка пожал плечами. Никакой телеграммы он, сколько помнил, отцу не посылал. «Или у отца склероз, или на почте что-то напутали», — подумал он.) В письме отца среди прочих новостей сообщалось, что в одночасье умер Тимка-почтальон, хороший человек и нелукавый работник. Смерть, как заключила медицина, наступила вследствие острой сердечной недостаточности.

Отец далее писал, что за истинную причину посчитали в деревне Тимкино злоупотребление вином да несладкие годы, легшие почтарю на плечи.

ОЛЕГ ПОКАЛЬЧУК

Колыбельная

— Да не волнуйся же, Световид! — Жена незаметно для других, как ей казалось, дернула дюжего великана за рукав униформы. А он, нервно переступая с ноги на ногу, все искал глазами хотя бы малейший намек на то, в какой точке зала появятся Педагоги. Но белая полусфера оставалась абсолютно равнодушной к переживаниям отставного штурмана Космофлота. Как, впрочем, и к эмоциям остальных родителей, которые инстинктивно толпились в центре просторного круглого зала. Световид, возвышавшийся над остальными на добрых полголовы, чувствовал себя неловко.

Разумеется, воспитательная система Педагогов, как окрестили на Земле этих космических пришельцев, была безукоризненной. Все достижения человечества по части воспитания детей меркли перед стройными, чрезвычайно человечными и эстетическими совершенными методами Педагогов. Первые попытки применения этих методов на Земле дали чрезвычайные результаты. В числе тех, кого воспитывали Педагоги, ныне было четыре лауреата Международной премии, известные космические путешественники, непревзойденные актеры. И это была лишь первая ступенька системы Педагогов! Впервые перед человечеством во всем своем величии развернулась необозримая перспектива могущественного духовного совершенствования, гармонического развития личности, о котором оно мечтало с незапамятных времен.

И человечество решилось на следующий шаг. Сто детей было отдано на три года в школы Педагогов. Единственным требованием со стороны воспитателей было полное отсутствие контактов землян с учениками. Собственно говоря, условие это было чисто формальным, потому что местонахождение воспитательного центра никто толком не мог определить. Педагоги обращались с пространством так, как будто совершенно игнорировали физические законы вселенной. Одним из наипростейших, на их взгляд, объяснений этих вольностей было следующее: возьмите лист бумаги, нарисуйте на нем черту. Это, мол, ваш способ перемещения в пространстве. А теперь сложите лист так, чтобы начало и конец черты совпали, и проткните его иглой…