Сталинград - Энтони Бивор

В тех частях, которые из-за советского наступления были вынуждены обустраиваться в голой степи по западной линии недавно образовавшегося «котла», царила страшная антисанитария. «По ночам мы ужасно мерзнем, – писал в своем дневнике один офицер, часть которого отступила с правого берега Дона. – Как долго нам предстоит спать под открытым небом? Человеческий организм этого не выдержит. В довершение ко всему грязь и вши!!!»[690] В таких условиях у солдат не было возможности обустроить ходы сообщений и отхожие места. Они спали, тесно прижавшись друг к другу, словно сардины в банке, в вырытых в земле ямах, прикрытых брезентом. Стремительно распространялись инфекционные заболевания. Дизентерия возымела деморализующий эффект, поскольку больному солдату приходилось садиться над лопатой прямо в окопе, после чего выбрасывать испражнения через своего товарища.

Как правило, в письмах домой военнослужащие вермахта щадили близких – не писали им обо всех ужасах своей жизни, но Курт Ребер из 16-й танковой дивизии кое о чем сообщал: «Мы все вместе сидим на корточках в яме, вырытой в склоне оврага в степи. Это самая убогая и плохо оборудованная землянка, какая только может быть. Земля и глина. Из них ничего не сделаешь. Дерева для блиндажей почти нет. Местность вокруг унылая и однообразная. Погода зимняя, холодная. Снег, сильные морозы, затем вдруг внезапная оттепель, дожди. Ночью по нам бегают мыши».[691]

Паразиты и до этого донимали немецких солдат, но после отступления завшивленность стала сущим бедствием. «Вши – это самая настоящая чума, – написал один ефрейтор танкового полка. – У нас нет возможности вымыться и сменить белье, поэтому приходится просто давить их. Я уничтожил на себе около двухсот этих маленьких тварей».[692] Какой-то солдат переиначил текст популярной немецкой песенки и напевал:

Под лампой в маленькой избушкеЯ каждый день гоняю вшей…[693]

Долгими зимними вечерами солдаты разговаривали о доме и о том, какая прекрасная жизнь у них была до войны. В 376-й пехотной дивизии сокрушались, что им пришлось покинуть Ангулем и отправиться на Восточный фронт. Во Франции было так много уютных кафе, дешевого вина и очаровательных девушек… Другие солдаты возвращались в мыслях еще дальше в прошлое, к лету 1940 года, когда они триумфально вернулись домой. Их встречали толпы ликующих соотечественников… Поцелуи, хвалебные речи… Тогда казалось, что сражения, по сути дела, закончены. Подавляющее большинство населения страны восторгалось Гитлером – он провел их через маленькую победоносную войну с минимальными жертвами.

Нередко, когда мысли возвращались к дому, в землянках звучали сентиментальные мелодии, исполняемые на губных гармошках.

После такого драматичного поворота судьбы солдаты еще больше, чем раньше, цеплялись за любые слухи, высказывали самые нелепые предположения, задавали вопросы, которые оставались без ответов. Истинное положение дел плохо представляли себе даже офицеры.

Другой темой разговоров, неразрывно связанной с шансами вернуться домой, было идеальное ранение, которое не оставит калекой на всю жизнь, не причинит особых мучений, но в то же время обеспечит тому, кто его получил, право быть эвакуированным по воздуху. Счастливчикам, получившим отпуск непосредственно перед окружением, завидовали, в то время как те, кто как раз успел к нему вернуться, становились мишенью для добродушных, но, вне всяких сомнений, крайне раздражающих шуток. Курт Ребер как раз возвратился в свою часть всего за два дня до того, как кольцо полностью сомкнулось, но он никогда не жаловался на судьбу. И вскоре уже трудно было сказать, какая его работа важнее – как врача или как священника.

Немецкие солдаты, попавшие в «котел», не сомневались в том, что красноармейцы не испытывают нехватки ни в чем – ни в продовольствии, ни в теплом обмундировании, однако подобное представление далеко не всегда соответствовало действительности. «Вследствие плохого снабжения еда бойцам на передовой не доставляется вовремя»,[694] – говорилось в одном из донесений Донского фронта. В другом речь идет о том, что «…многих солдат пришлось отправить в госпиталь с обморожениями, преимущественно ног».[695]

Лучше всех в Красной армии были экипированы и накормлены снайперы, им не отказывали практически ни в чем. В заснеженной степи снайперы, одетые в белые маскхалаты, действовали парами – один со стереотрубой, другой с винтовкой с оптическим прицелом. Ночью они выползали на нейтральную полосу и устраивали в снегу укрытие для наблюдения и дальнейшей стрельбы. Потери среди таких «охотников» оказывались значительно выше, чем среди снайперов в городе, поскольку замаскироваться было труднее, а отход с позиции представлял большую опасность. Тем не менее «снайперское движение» привлекало все новых добровольцев.

Поддержанию боевого духа в частях отнюдь не способствовало полное безразличие к судьбе простого солдата со стороны командования. Одержимость мерами секретности была такой, что бойцам, напрямую задействованным в операции «Уран», сообщили об этом только через пять дней после того, как она уже началась. На первый взгляд самым поразительным аспектом этого периода триумфа является число дезертировавших из Красной армии – советские солдаты продолжали перебегать к окруженным немцам, то есть добровольно отправлялись в ловушку. Этот парадокс можно объяснить только полной неосведомленностью о ситуации и неверием командованию. Летчик-истребитель граф Генрих фон Энзидль сказал на допросе в НКВД: «Русские были потрясены, услышав от нас то же самое, что вещала их собственная пропаганда. Они не верили в то, что 6-я армия окружена».[696]

Жуков со свойственной ему прямотой заявил, что окружение армии Паулюса стало для советских войск лучшим уроком победы,[697] а Василий Гроссман в эти дни писал: «Никогда еще боевой дух советских солдат не был так высок!»[698] (Любопытно, что оба этих свидетельства не соответствуют общей линии советской пропаганды – она утверждала, что боевой дух армии зависит от социального равенства и прогрессивного устройства общества, которое она защищает.)

Теперь бойцы Красной армии, что совершенно предсказуемо, находили удовольствие в том, чтобы издеваться над врагом, который еще совсем недавно издевался над ними. Разведчики по ночам устанавливали на нейтральной полосе чучела Гитлера и вешали им на шею плакат, призывавший немецких пехотинцев стрелять в своего фюрера. Обыкновенно под чучело закладывали пару гранат – на случай, если на следующую ночь немецкий офицер прикажет своим солдатам его убрать. Сотрудники НКВД, ответственные за пропаганду в частях противника, действовали по уже отработанному плану. На передовой устанавливали громкоговорители, из которых часами гремело танго. Почему-то считалось, что это будет способствовать созданию у немцев мрачного настроения. Музыка прерывалась только для того, чтобы передать записанные на грампластинку обращения, в которых окруженным войскам обрисовывали их безвыходное положение и предлагали сложить оружие. В первое время подобные агитационные меры не оказывали на немцев желаемого воздействия, но по мере того, как надежды на спасение таяли, они стали прислушиваться к тому, что вещали с противоположной стороны.

Как только стало ясно, что немцы экономят патроны и особенно артиллерийские снаряды, красноармейцы стали широко использовать тактику разведки боем, стремясь вызвать ответный огонь. Самая тяжелая работа выпала на долю дивизионных разведрот, выступавших в роли первопроходцев, определявших пути таких рейдов. «Мы были вроде цыган, сегодня здесь, завтра там»,[699] – вспоминал позже офицер такой роты – сначала в ней было 114 человек, но очень скоро осталось всего пятеро, считая того самого лейтенанта. Разведгруппы, состоявшие, как правило, из пяти-шести бойцов, просачивались на территорию «котла» и затаивались где-нибудь около дороги, отслеживая передвижения войск и техники. Возвращаясь к своим, разведчики считали святым долгом взять «языка», которого можно было допросить.

Советское командование не сомневалось в том, что немцы при первой же возможности попытаются прорвать кольцо, и хотело заранее узнать о готовящемся контрнаступлении. Особенно активной была деятельность разведгрупп на юго-западной оконечности «котла». Как-то раз в начале декабря именно там одна из разведгрупп, действуя при поддержке штурмового отряда, незаметно добралась до окопов противника и обнаружила, что в них никого нет. Немцы отошли назад, на свои прежние позиции, где были оборудованы теплые землянки. Советские пехотинцы прошли по всем окопам и блиндажам. Трофеи их порадовали – среди них оказался даже длинный овчинный тулуп. Командира разведгруппы поразила «белая фарфоровая кружка с нарисованной розой»,[700] стоящая рядом с полевым телефоном. Эта вещь показалась ему удивительно красивой – офицер уже так давно не видел подобного свидетельства мирной жизни. Между тем командир роты принял решение, слишком опасное для такой небольшой группы: идти к следующей линии обороны. Как только красноармейцы двинулись вперед, немцы ответили им шквальным огнем. Их поддержали танки, а своя артиллерия не помогла, поскольку не получила соответствующего приказа от командования. Схватка была ожесточенной. Когда разведгруппа отходила назад, ее командир получил тяжелое осколочное ранение в ногу. Увидев пятно крови, расплывающееся на белом маскхалате, он вспомнил кружку с розой…