Московский полет - Эдуард Тополь

Я сунул в игральные автоматы советские монеты, но они отказывались играть за советские деньги, за что я обругал их по-английски.

– А теперь интервью, – сказал Финковский. – Сядьте здесь. Прошу отвечать коротко, помните – на интервью всего две минуты! Первый вопрос: напомните нашим зрителям о себе.

Я коротко сказал о своих фильмах, которые кое-кто из советских зрителей еще мог помнить.

Игорь высунулся из-за камеры с новым вопросом:

– Вы не были в Москве одиннадцать лет. Ваши первые впечатления? В двух словах: что такое Москва сегодня?

– Политический Бейрут. Я чувствую себя как на арабских территориях в Израиле – те же разбитые дороги, жуткое количество армейских грузовиков на улице и ощущение, что вот-вот начнут стрелять. Это – с одной стороны. А с другой – эйфория гласности, все говорят все, что хотят, на Пушкинской площади я купил даже программу анархистов. Такое впечатление, что я попал в август семнадцатого года!

Какие-то люди стали подходить к нам, слушать. Игорь сказал:

– На Западе вы написали несколько романов. Один из них предсказывает гражданскую войну в России. Как вы думаете, сбудутся ваши прогнозы?

– Я начал этот роман, когда Горбачев впервые произнес слово «гласность», а закончил два года назад, и у меня гражданская война назначена там на 1992 год. Но события в России опережают мои прогнозы. Гражданская война уже идет: народ воюет с режимом, режим применяет оружие против народа в Тбилиси. Сумгаит, Нагорный Карабах, Прибалтика, Донбасс – это все гражданская война, хотя еще не тотальная.

– Значит, по-вашему, всеобщая гражданская война у нас неизбежна?

– В романе у меня иначе ничего не получалось. Понимаете, когда начинаешь писать, герои тащат вас за собой. И они завели меня в тот самый «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», которого боялся еще Пушкин. Но, ей-богу, я не хочу для России ни новой гражданской войны, ни новой революции. Потому что во время революции к власти приходят экстремисты. Так было при французской революции и при русской революции семнадцатого года – власть захватили крайние экстремисты – большевики. Что из этого вышло, вы знаете. Но теперь в Москве два события дают мне надежду, что, может быть, каким-то чудом этого нового жуткого переворота русской истории удастся избежать…

– Что вы имеете в виду?

– Меня поразила организованность шахтерских забастовок. И в первую очередь то, что там не пролилось ни капли крови. Понимаете, в моем романе тоже все начинается с забастовки. Правда, не в Донбассе, а на Урале. У меня там милиционер случайно убивает девочку, дочку рабочего, которая стоит в очереди за хлебом. И понеслось! Народ начинает громить милицию, райкомы партии, вешать коммунистов и милиционеров, захватывает радиостанции и объявляет о свержении коммунистического режима на Урале. Дальше вы понимаете: Кремль бросает на них войска спецназа, объявляет по всей стране военное положение. Ну и так далее… А здесь, в Донбассе и Кузбассе, бастующие шахтеры первым делом взяли охрану порядка в свои руки, закрыли винно-водочные магазины, не пролилось ни капли крови. Это меня поразило. А второе: пару дней назад, на Арбате, я слышал, как из толпы спросили оратора: «А что будем делать с коммунистами?» И оратор ответил: «А коммунистам объявим амнистию!» Понимаете, когда я писал роман, я этого не мог себе представить, чтобы народ уже сейчас, заранее, объявил амнистию партии, которая убивала этот народ семьдесят лет!

– Стоп! – сказал Юрий. – Замечательно! Теперь я хочу сменить интерьер. Для динамики. Идем в бар и там продолжим.

– Но у вас уже больше чем две минуты…

– Не важно! Это я так сказал, на всякий случай. Потому что многие эмигранты, когда дают нам интервью, начинают юлить и заигрывать с властью. Я думал, что вы будете делать то же самое. Вас не поражает, что вы говорите все это – в Москве?

– Еще как поражает! Я сам не знаю, с чего я вдруг стал такой смелый. Я смертельно боялся ехать в Россию, и вообще я человек тихий. А тут как с цепи сорвался…

Мы спустились вниз, в тот самый валютный бар, где я два дня назад танцевал с Марией. Бар был еще закрыт, у двери стоял швейцар. Игорь показал ему свое удостоверение телеоператора и сказал, что хочет снять меня в баре. Нас пропустили. Я подошел к стойке и заказал бармену рюмку водки. Игорь нацелил на меня камеру, спросил:

– Так все-таки, какие у вас, как у писателя, ощущения и прогнозы. Что нас ждет в будущем?

– Ой! – сказал я. – Мои прогнозы, не дай Бог, чтоб сбылись! Я люблю эту страну – я прожил здесь сорок лет! И я любил русских женщин, очень любил, поверьте! И я знаю Россию – мне было 25 лет, когда я пешком прошел вдоль всей Волги. А потом, как киношник и журналист, я объездил ее всю – от Заполярья до Средней Азии. Так что поверьте: я желаю этой стране только добра! Но, к сожалению, прогнозы у меня мрачные. Коррумпированный строй не может сам себя ликвидировать или добровольно уйти в отставку. Силы, которые заинтересованы в сохранении системы, могут спровоцировать следующую рабочую забастовку на кровь. И тогда, как в моем романе, вмешается армия и начнется не просто политический Карабах, который уже частично идет, а настоящий Ливан.

– Вы прожили на Западе десять лет. И вы говорите, что знаете наш народ. Скажите, чем отличается душа русского человека от души американца?

Тут я вскипел и, забыв свой ироничный тон, воскликнул:

– Знаете чем? Вот этой манией вашей и – в прошлом – моей: обязательно найти хоть что-то, в чем ты лучше другого народа! Да, русский народ прекрасен! Одно только то, что он готов амнистировать коммунистов, – уже выше всех ожиданий. Только, ради Бога, не ищите, в чем вы лучше других! Не надо кричать, что русский народ – богоносец и пример всему миру! Хватит! Русский народ прекрасен, но и другие народы не хуже! А то мы уезжаем на Запад с сознанием превосходства, а там смотрим на себя в зеркало и видим, что мы духовные калеки!

– А вы могли бы вернуться сюда? Я имею в виду – насовсем? – сказал Игорь.

Но я не успел ответить – издали, из глубины зала, от входной двери к нам бежали трое высоких и широкоплечих молодых гэбистов и еще один – пожилой и толстый.

– Прекратить снимать! – кричали они на бегу. – Немедленно прекратить!

Игорь повернулся к ним вместе с камерой.

Они набежали на него, окружили:

– Кто такой? Что вы тут снимаете?

Игорь показал им свое удостоверение оператора ТВ, не выпуская его из руки. Второй рукой он держал на бедре камеру.

– А где разрешение на съемку?

– Я спросил разрешение у швейцара, он нас пустил.

– Ничего он не спрашивал! – стал тут же нашептывать молодым пожилой и толстый, он был, наверно, администратором валютного бара. – Просто вошел и стал снимать вот этого американца. Без разрешения.

– Нас впустил швейцар, – сказал Игорь.

– Мы не про швейцара! Где официальное разрешение на съемку? – спросили гэбисты.

Они были удивительно похожи на того спортсмена, который отбил у пацанов-воришек сумку Мичико Катояма.

– У него камера включена, – снова зашептал им пожилой и толстый. Не только серые глазки, но даже угри на его мясистых щеках лоснились подхалимажем.

– Что?!! – заорали молодые гэбисты, увидев, что Игорь не выключил камеру и снимает ее с бедра. – Выключи камеру, падло! Выключи, а то сломаем! – И стали тянуть руки к камере, закрывая объектив.

Но Игорь уворачивался и не выключал камеру. Я восхитился: этот парень снимал резню в Нагорном Карабахе и катастрофу в Армении – его не так-то легко было заставить выключить камеру.

– Ах ты, гад!!! – Один из гэбистов схватил Игоря за руку, заломил ее за спину, а второй стал вырывать камеру.

Но Игорь сопротивлялся и выворачивался, говоря:

– Камеру не дам! Хоть убейте, не дам!

– Отдашь, сволочь!..

– Ребята! – вмешался я, с ужасом думая, что только этого конфликта с КГБ мне не хватало при моем нелегальном пребывании в Москве. – Ребята, ну что вы, ей-богу! Вы же с ним из одного поколения – вам по двадцать пять и ему столько же. Неужели опять, как в двадцатые годы, – брат на брата? Мало ваш народ потерял за эти семьдесят лет?

Но не столько эта идиотская проповедь, сколько мой чистый русский язык ошеломил их на мгновение, они выпустили Игоря, повернулись ко мне:

– А вы кто?

– Американский журналист. – Я ткнул пальцем в свою импортную бирку на лацкане пиджака. – Из международной ассоциации журналистов. Подумайте, что я напишу в свою газету? Зачем вам этот позор? Ну, нельзя снимать – мы уйдем. Мы же не знали…

– Пусть он выключит камеру! – сказали мне гэбисты и снова гаркнули Игорю: – Выключи камеру, ты!

– Не выключу! – упрямо сказал Игорь. – У нас демократия и гласность!

– Ах ты, сука! – Они схватили Игоря за плечи и пинками в спину вышвырнули из бара в вестибюль. А потом вернулись ко мне и сказали: – Нас не касается, что вы там напишете! У него нет разрешения на съемку, а он снимает!