Полет на спине дракона - Олег Широкий

Взятие города почему-то запомнилось Бату тем, как он загибал свои окоченевшие пальцы, — не обделить бы кого наградой. Этим, отворившим, достался мизинец... Надо же, какую пустяковину иной раз держит несносная память.

К счастью для кое-кого из жителей, монголы обошлись в этот раз без таранов. Субэдэй посматривал на пороки с явной болезненной неприязнью. Он после осады злополучной джурдженьской столицы Наньджоу не выносил штурмов. Право слово, надо было ему тогда сдержаться. Однако, если б он тогда сдержался, джихангир такого подарка, как Субэдэй, ни за что бы не удостоился. Царапался бы тут, под Рязанью, в одиночку и бесславно полёг, как сорняк под урусутской косой-горбушей.

И вот теперь — именно из-за тех таранов — Субэдэй был здесь, в снежном захолустье. Умница Юлюй Чуцай воспользовался удачным поводом, пошептался с Великим Ханом и перебросил Непобедимого из роскошного Китая в эту ссылку — заниматься скучной вознёй с кыпчаками и урусутами. В помощь Бату — опальному сыну убитого мятежника, джихангиру-смертнику, которого и в живых-то оставили только для того, чтобы сгинул не просто так, а с пользой для общего дела.

Что делать с городом, который взял? Казалось бы, всё просто. Ан нет — тут целая наука, как всякая другая, обвешанная противоречиями, лукавыми загадками и пылкими прозрениями.

Хорезм-шах обрекал взятые им мятежные города на трёхдневное разграбление. При всех неоспоримых достоинствах этого проверенного метода награждения достойных тут был один явный недочёт: не всякий, первый в сече, передовой и в грабеже. Получалось, что награда находила не столько багатура, сколько мародёра. Если по-хорошему, богатеть в таких делах должен не тот, кто успел нахватать, а тот, благодаря кому это хватание вообще состоялось. Вот тут и задумаешься.

Крестоносцы вырезали в Иерусалиме и Дамиетте всё подряд, вплоть до кошек. То же самое проделал с неблагонадёжным Минском любивший поучать детишек добру Владимир Мономах. Что тут сказать? Казалось бы, одно другого стоит, но не всё так просто. Этот способ хорош, если собираешься во взятом городе поселиться сам. Тут будущим рачительным хозяином движет не что-нибудь, а любовь к чистоте... Кто же захочет строить счастливую жизнь рядом с крысами и недобитыми нехристями? Хозяйственные крестоносцы так и сделали — на пепелищах осели надолго.

А вот Мономах в Минске, на свою беду, не поселился. И тут же результат: вырезанный, бесхозный город остался чёрным пятном на ризах (и белым пятном в истории).

Пока город ещё заселится-оприходуется, а молва-то, молва уж гуляет по покорённой им Руси. Попробуй бормотать о милосердии с таким-то пятном? Тем более что крестоносцы так поступали с нечестивыми, а Мономах — с единоверцами.

Вот и пример назидательный о том, как хороший, ценный опыт можно использовать неправильно, глупо, себе же во вред.

Всеволод Большое Гнездо дважды поступал с Рязанью так, как Джучи-хан с хорезмийским городом Джендом. Выводил население во чисто поле, здоровых, умелых и красивых на верёвочке в холопы, а все постройки и стены — сжигал. Лепо горят деревянные грады: дружине — загляденье, ворогам — назидание, чтоб знали, как противиться «собирателю Святой Руси Владимирской ».

Бату задумался крепко. Проявлять излишнее милосердие губительно. Если все города, которые предстоит встретить на пути, будут сопротивляться, а не сдаваться — много же он тут навоюет. Но ежели всё подчистую вырезать, то чем же наказывать за большие провинности? За расправу над послами, например, или за особо яростное сопротивление? Здесь переусердствуем — в другом месте людей потеряем.

Есть и ещё одно неудобство. Куда девать пленных? Гнать их по заснеженной степи в родной улус? Тогда какими силами, с каким сопровождением? И так людей наперечёт, а кто из здешних на его сторону перейдёт — неясно пока. Таскать за собой? Тогда чем кормить? Эх, вопросы, вопросы.

В Рязани, как назло, скопилось много народа. Нет, чтобы бежать из этой клятой ловушки, так они, наоборот, спасение тут себе искали, чудаки.

Ну да ничего, впредь другие поумнее будут, а путь впереди — ох неблизкий.

   — Ну что? — спросил Бату у старика. — Жалеешь, что не гремели здесь тараны?

   — Отчего ж, урусуты не джурджени. Окрестных людей за скот не считают. Глупые слегка, так ведь с убогих какой спрос?

   — И что же мне с ними делать?

Выкупая пленных, немного выручали купцы. В основном это были булгары из Ульдемира. Давно ли братец Шейбан жёг их столицу, небось и клети отстроить не успели, а вот уже здесь, как утка всплывшая. Ходят, умелыми пальцами щупают дрожащий от холода товар. Успели уже и охрану нанять. Между прочим, — чтоб издалека не везти, — из местных, из вятичей: тех самых, чьи святые места секли топорами княжеские люди. Те, кто оставался предан вере отцов, были рады порушить гнездо ненавистного пришлого Бога. Воистину, куда стрелу пустил, туда она и упадёт. Но кто думает о завтрашнем дне?

Тут же, как в насмешку, расхаживали со своими бормотаниями урусутские попы. Вот бы кого на невольничьи рынки. Однако нет. Расплачивался, как и всегда, простой народ.

Живой товар шёл за бесценок, потому что Бату спешил. Всякий работорговец, который осмелился волочиться за войском в поисках поживы, теперь свой риск с лихвой окупил.

Мангуты, джурджени и кыпчаки того тумена, который был собственно его, слишком долго питались одними обещаниями.

Сражение в чистом поле — мечта для джихангира. Всем известно, что именно на равнине нам нет равных... Так-то оно так, но... Но есть одна издевательская гримаса превратности, всю изощрённость которой Бату понял только тогда, когда сам (ветераны об этом не говорили, даже Субэдэй) скрестил меч с осёдлыми народами.

А дело тут вот в чём: когда воюешь против таких же, как ты сам, степняков — кыпчаков, башкир, буртасов — нухуры сразу после боя обретают долгожданную добычу, которая одновременно с этим ещё и плата за мужество. Один из законов степной войны, увы, в том и состоит, что кибитки противников всегда рядом. Это происходит потому, что их основные силы не могут уходить от куреней очень далеко, не могут оставлять беззащитными своих жён, стариков и детей.

Такова уж наша доля, такова дыра в нашем защитном панцире.

Беседуя с осёдлыми людьми, Бату вдруг понял, что они завидуют тому, что есть у детей степи, чего те как раз и не имеют — неуловимости...

Не то у осёдлых... Если, например, урусуты, выводят свои дружины в чисто поле, с ними легче справиться, чем с вёрткими стрелками кыпчаков и башкир. Да вот только вся добыча укрыта за стенами их городов. Урусуты вполне могут позволить себе не тащить за собой на войну ничего, кроме необходимого для войны.

Воодушевляя воинов под Пронском, Бату уверял, что нужно поднатужиться сейчас, зато потом беззащитная страна возляжет перед ними покорной невольницей.

Не столько приврал, сколько слукавил. На самом деле не так уж всё гладко сложилось.

Дальше так продолжаться не могло. Тетива, натянутая сверх меры, рано или поздно лопнет. Тем более что шептуны Гуюка и Бури по наущению хозяев всеми силами напирали на скупость Бату. Это было очень выгодно, ведь можно говорить, вот, мол, я, Гуюк, жестоко караю, зато щедро награждаю, а Бату для своих людей козлиного копытца пожалеет.

Нухуров особо не запугаешь, а вот обделять их куда опаснее. Увы.

Поэтому Рязань нужно было своим нухурам скормить, причём скормить до косточки, чтобы дать им насытиться на долгую войну впереди.

Тем более вовсе не ясно, как повернётся с суздальцами, через земли которых лежит дальнейший путь. Может, и удастся склонить их к покорности, но что тогда?

Можно потребовать у них корма, коней и воинов, однако разве это награда? Это лишь то, что необходимо для жизни. Правда, будущие мои владения, будущие союзники в войне с Каракорумом останутся неразорёнными. А моим нухурам что с того, что даст это их семьям, к которым они обещали вернуться с возами, полными добра? Хлопок от кнута?

Нет, нельзя выбрать будущее отдалённое в ущерб будущему ближайшему.

«Возлюби ближнее своё» — так бы сказали мелькиты.

Если вдруг удастся договориться, воины так и не получат награды, а от договора отказаться нельзя.

Как с такими настроениями воевать дальше? Тем более война предстоит такая, что простыми усилиями не обойдёшься, нужны сверхусилия. Недовольства (даже среди тех, кто стоит в этой родовой распре за него) не избежать, а он не мог себе такого позволить. Чёрным грифом над судьбой висели думы о будущем.

Как тут ни выкручивайся, но рано или поздно настанет миг, когда каждый из тех, для кого именно он — не кто-нибудь — природный хан, должен будет для себя решать: воевать за своего хана или с облегчением отдать его на расправу?