Гентианский холм - Элизабет Гоудж

«Ну ты, молокосос! — рявкнул сердитый голос старшего боцмана, проходившего мимо. — Что, мало убили хороших людей, что ты ревешь, как сопляк, над дохлым котом? Ну-ка, подотри нос, ради Бога!»

Захария до этого не замечал, что плачет, но теперь со стыдом обнаружил, что его нос и впрямь находится в отвратительном состоянии. Он протянул руку за чьим-то брошенным головным платком и высморкался… На самом деле он оплакивал не кота, а Кобба, который так тяжело умер… Внезапно окоченевшее тельце, лежащее на его коленях, показалось Захарии ужасным. Он взял его, отнес к лееру и бросил за борт. Всплеск был совсем слабым, не то что звучные всплески, которые производили при ударе о воду человеческие тела…

Захария выпрямился и огляделся, и, как ни был он измотан, художник в нем поневоле поразился увиденному. Дым сражения, не пронизанный более пламенем, был, однако, слегка окрашен красками заката и плыл прочь по направлению к земле, оставляя сцену странно яркой и отчетливой. Небо было ультрамариновым на горизонте и темно-голубым над головой, где уже проглядывало несколько звезд, а море внизу — густо-зеленым. Ветра не было, но с Атлантики шли тяжелые валы, и на них поднимались и опускались ярко раскрашенные вражеские корабли и более мрачные черно-желтые английские суда. На многих из них виднелись свисающие снасти, паруса, пробитые выстрелами, расколотые мачты и зияющие раны в бортах. Некоторые имели резкий крен. Что же касается двух огромных кораблей, которые со своими адмиралами вели флот к победе, то «Ройял Соверен» Коллинвуда выглядел, как раненый олень, а у «Виктории» Нельсона была сбита крюйс-стеньга и изрешечены паруса. На волнах покачивались обломки и вцепившиеся в них люди, и от кораблей уже отчаливали лодки, чтобы спасти тех, кого можно. Далеко на расстоянии, как белые птицы на горизонте, еле мелькали паруса вражеских судов, которые спаслись и уходили к Кадису. Стало темнее, и корабельные фонари бросали свой отсвет на воду. На «Ройял Соверен» сиял полный комплект огней, но с «Викторией» было что-то не в порядке. Захария всматривался, мигая от напряжения, а потом снова увидел рядом старшего мичмана и схватил его за руку.

— Смотрите, «Виктория», — прошептал он.

— Что там такое с «Викторией», — спросил тот раздраженно.

— Почти нет огней. Они не зажгли адмиральские огни.

Старший мичман пристально посмотрел в море. Сообщение между судами было затруднено. Их фрегат знал только то, что они победили.

— Нет адмиральских огней, — тупо подтвердил он.

— Нет, — согласился Захария.

Они продолжали упрямо всматриваться в темноту и их лица казались совсем серыми в убывающем свете. И на всех судах флота люди глядели на «Викторию». Триумф сменялся недоверчивым страданием, по мере того как вокруг становилось все темнее и тише. Победа? Она не радовала их больше, потому что пришла к ним окутанная тьмой, как и корабль, носящий ее имя. Нельсон был мертв.

Глава IV

Через несколько дней после того, как до Торкви дошли новости о Трафальгарском сражении, аббат, человек железного сложения, заболел гриппом. Он не обратил на него особого внимания, поскольку болезнь сама по себе рассматривалась им как нечто, недостойное внимания. Однако он не поехал на Гентианский холм, так как чихал и кашлял самым устрашающим образом. Более того, аббат, казалось, несколько утратил контроль над своими ногами и был неспособен к длительной ходьбе. Да и погода вдруг стала самой неприветливой, холодной и дождливой.

Аббат де Кольбер поэтому сидел в своей гостиной и работал над последней книгой, держа свою ноющую спину прямо, как шомпол, и с некоторым усилием принуждал свою гудящую голову к умственной работе, не давая ей никаких поблажек. Он дрожал от холода, но считал ниже своего достоинства надевать в помещении верхнюю одежду. Рядом с его левой рукой лежала наготове высокая стопка аккуратно сложенных прекрасных льняных носовых платков. Высота этой стопки уменьшалась с течением дня, и каждый использованный платок святой отец брезгливо швырял в бельевую корзину, стоявшую справа от него на полу.

Под столом у его ног лежал Ровер, собака его экономки, готовый помочь расправиться со следующей трапезой, которую принесут аббату. Ровер всегда с готовностью оказывал ему помощь во время еды, так как аббат не обладал большим аппетитом, но не хотел задевать чувства своей экономки, демонстрируя неуважительное отношение к ее стряпне. Поэтому начиная с 10 ноября Ровер исправно съедал практически всю еду, приготовленную для аббата, и заметно прибавил в весе. Они вдвоем жили так душа в душу целую неделю, пока наконец однажды утром после плохо проведенной ночи аббат не почувствовал острую боль в груди и при дыхании.

И самую раздражительную неспособность встать с постели. Он был разъярен и позвонил.

Его экономка, миссис Джуэл, сложила руки на своей обильной груди и внимательно осмотрела аббата взглядом знатока.

— Что вам нужно, сэр, так это хорошее кровопускание, — сказала она. — Сколько раз за последнюю неделю я говорила это, но вы же никогда не обращаете внимания на то, что я говорю. Вам же хуже. Я пошлю Джуэла за Паркером.

— Вы не сделаете ничего подобного, — отрезал аббат.

Паркер был общительным цирюльником и аптекарем, чьи грубые шутки очень помогали выздоровлению членов семьи Джуэл, но он был совершенно не по вкусу аббату.

— Если вы действительно считаете, что мне нужен доктор, то пошлите за доктором Крэйном с Гентианского холма и ни за кем другим.

Аббат утомленно закрыл глаза.

— Доктор Крэйн! — воскликнула миссис Джуэл. — Если бедному Джуэлу придется топать до самого Гентиен Хилла в такую погоду, то что я буду делать с одной своей парой рук, когда заболеете вы оба?

Она возмущенно вышла из комнаты и вернулась через несколько минут в сопровождении Ровера с горячим молоком и помогла аббату выпить его. Однако она оскорбленно молчала и немедленно ушла снова. Аббат не знал, послала ли она за доктором Крэйном, или нет, но надеялся, что послала. Он чувствовал, что очень хочет видеть именно доктора.

Удары хвоста и фырканье под кроватью показали ему, что Ровер улегся там в надежде, что последующая трапеза будет более обильной, чем предыдущая. Ровер был старой черной охотничьей собакой. В детстве у аббата в замке была собака, весьма похожая на Ровера. Как же ее звали, Господи? Жюль Тет-Нуар. У аббата в детстве была оспа, и Жюль Тет-Нуар почти все время болезни провел под его кроватью, фыркая и стуча хвостом. Во время долгих ночей молодому хозяину было приятно его присутствие, и теперь аббат был рад присутствию Ровера. Успокоенный горячим молоком, он уснул тревожным лихорадочным сном, в котором прошлое снова было с ним рядом.